Николай Григорьевич Смирнов. Историко-приключенческий роман "Государство Солнца"

Николай Григорьевич Смирнов

Государство Солнца

Историко-приключенческий роман

 

О «Государстве Солнца» и авторе этой книги

Мне очень не повезло. В один из осенних дней 1930 или 1931 года я заглянул к знакомым, и хозяин дома сказал: «Ну что бы тебе стоило прийти минут на двадцать раньше! Был Николай Григорьевич Смирнов… Да-да, тот самый Смирнов».

В ту пору я не расставался с чудесной книгой Николая Григорьевича, называлась она «Государство Солнца». Перечитывал я эту книгу раз семь, и вот незадача — по чистой случайности не довелось мне встретить её автора, а уж я бы его непременно спросил, какая судьба постигла Лёньку Полозьева и сохранилась ли на Мадагаскаре могила Беспойска…

А в 1933 году Николай Григорьевич умер, умер в сорок три года. С тех пор прошло много лет, но удивительное дело — люди, которые его знали, о нём говорят и сейчас так, будто час назад он вышел из дому и вот-вот должен вернуться. Иначе и быть не может. Щедрым человеком был Николай Григорьевич Смирнов. Щедрым на доброе слово, на светлую улыбку, на дружеский совет. И «заразительно» талантливым. Близкий друг Николая Григорьевича, писатель И. А. Рахтанов, вспоминает, как легко, весело, непринуждённо учил на своём примере молодых литераторов автор «Государства Солнца». И как работал он сам: «Едва он брал в руки карандаш или перо, едва подносил их к бумаге, сам собой возникал острый сюжет, протягивались линии, завязывались узлы».

Щедрым, хоть порой и не лёгким было и то время, когда жил Николай Григорьевич. Три революции, гражданская война, первая пятилетка. Баррикады Пресни, штурм Зимнего… Перекоп, великие стройки великих лет. На одной из них, Кузнецкстрое, Николай Григорьевич работал в последние годы своей недолгой жизни. Работал в ударной бригаде мастеров слова.

Литературный же его путь начался за несколько лет до Октябрьской революции, в петербургском театре «Кривое зеркало». На сцене этого театра поставлено было несколько пьес Николая Григорьевича, и все они настораживали царскую цензуру.

В годы гражданской войны, «к штыку приравняв перо», Николай Григорьевич работает в Калужском революционном театре, пишет для этого театра пьесы, читает лекции по искусству красноармейцам.

В детскую литературу он пришёл в 1923 году. И она стала его призванием, ей он отдал свою душу. Советской книге для детей удивительно повезло в годы её ранней юности. Для детей писали: Корней Чуковский, Самуил Маршак, Алексей Толстой, Юрий Олеша, и в этой шеренге замечательных писателей Николай Григорьевич занял достойное место. Современник и участник великой революции, он стремился в своих книгах донести до юного читателя дух грандиозных событий своего времени. И был он истинным романтиком, в самом высоком и благородном смысле этого слова.

Всего лишь десять лет отдал Николай Григорьевич детской литературе, но успел он сделать очень много. Двадцать книг — повестей, репортажей о больших стройках, пьес — написал он за эти десять лет. Две из них навсегда вошли в историю нашей детской литературы: это «Государство Солнца», вышедшее в свет в 1928 году, и «Джек Восьмёркин», который появился два года спустя.

«Джек Восьмёркин» — повесть о русском мальчике, который попал в Америку, стал там искусным механиком и в годы коллективизации вернулся на родину с весьма запоздалыми мыслями о приобретении собственной фермы. Кипучая действительность освобождает Джека от многих иллюзий и заблуждений, причём автор отнюдь не сразу приводит своего героя в стан борцов за новый деревенский уклад.

В те годы на деревенские темы писали много и порой не очень увлекательно. Но Николай Григорьевич скучных повестей создавать не мог. И «Джек Восьмёркин» совершенно покорил читателей всех возрастов остротой сюжетных ходов, драматизмом действия, мягким, чисто смирновским юмором.

Эту повесть читала вся страна, и хотя в течение долгих лет книга не переиздавалась, но образ «русского американца» каким-то образом стал достоянием последующего поколения, и в 50—60-х годах колхозным механизаторам часто присваивали кличку «Джек Восьмёркин», хотя, вероятно, немногие помнили, что так именовался герой одной славной книги.

Талант Николая Григорьевича был весьма многогранным. С необыкновенной лёгкостью писатель переносился из эпохи сплошной коллективизации в екатерининский век, из Вирджинии — в деревню Починки, из Починков — на остров Мадагаскар.

«Государство Солнца» отстоит от «Джека Восьмёркина» и книг о стройках первой пятилетки на временную дистанцию огромного размера. Последняя треть XVIII века — таковы хронологические рамки этой книги, и её герои ходят не в москвошвеевских пиджаках, а в куцых камзолах. Однако и эта повесть увлекает читателя остротой своего замысла, богатством красок, в ней те же интонации искренности, что и в «Джеке Восьмёркине» и кузнецких очерках.

Герой «Государства Солнца» — личность незаурядная. Морис Август Беньовский. Он же Беспойск. Уроженец Словакии, подданный императрицы Священной Римской империи германской нации Марии-Терезии, польский шляхтич, один из вождей восстания конфедератов 1768 года, которое привело к гибели Речь Посполитую — старую Польшу. Это ранний Беньовский, о нём в повести говорится немного. Беньовский «Государства Солнца» уже не предводитель конфедератов, Он русский пленник, сосланный на далёкую Камчатку. Его дальнейшие похождения поистине необычайны. Соблазнив нескольких русских ссыльных, он захватывает камчатскую столицу Большерецк, убивает местного правителя капитана Нилова, уводит с собой группу казаков, овладевает кораблём и бежит из пределов Российской империи. Он совершает полукругосветное плавание по маршруту Камчатка — Япония — Тайвань — Индия — Мадагаскар — Франция.

Беньовский и в жизни, и в этой повести — фигура необычайно колоритная. В нём и шляхетский гонор, и дух дерзких авантюр — XVIII век знал подобных искателей приключений, он оставил память о столь же смелых похождениях графа Калиостро, шевалье Зона, княжны Таракановой, — в то же время этот вечный странник, этот непоседливый авантюрист грезит о коренном переустройстве общества, стремится создать государство равных. В своё время его настольными книгами были «Утопия» Томаса Мора и «Город Солнца» Томмазо Кампанеллы, произведения, в которых описывались идеальные республики светлого будущего.

Главная удача автора в том, что он создаёт поразительно ёмкий и контрастный образ этого противоречивого человека. Беньовский жесток, коварен, корыстолюбив, но ведь не случайно же простые люди готовы идти за ним на край света, не случайно так беззаветно предан ему Лёнька Полозьев, от лица которого ведётся повествование: «Он ошибался большую часть жизни, и, несмотря на это, люди всё-таки шли за ним». Шли потому, что верили в его помыслы, в его мужество, шли потому, что надеялись найти волю и счастье, хотя неизменно и порой по вине их вождя эта дивная цель оборачивалась миражом, донкихотскими ветряными мельницами. Санчо Панса тоже шёл за Дон-Кихотом, шёл до конца…

Фигура главного героя не заслоняет персонажей второго плана. Все они отлично выписаны — это живые люди с живыми страстями, и, что особенно важно, они очень «восемнадцативечны», а подобная черта чрезвычайно ценна в историческом романе.

Можно не сомневаться, что читатели надолго, быть может навсегда, запомнят и Лёньку Полозьева, и Лёнькиного отца, и Степанова, и Нилова, и других героев повести. И покорит их отвага русских людей, и оценят они справедливость восторженного восклицания Беньовского: «О русские! Вы волшебная нация! Других таких я не видел во всем свете».

Эта прекрасная книга стала сегодня библиографической редкостью, и можно не сомневаться, что это её издание придётся по душе нашим читателям.

Напоследок одно маленькое замечание: повесть эта была написана в то время, когда остров Тайвань назывался Формозой (так его окрестили в XVI веке португальцы). Формозой называл его и Беньовский. Поэтому мы не сочли возможным изменить старое название, хотя оно ныне и исчезло с географических карт.

 

Часть первая

Большерецкий побег

1. Наша жизнь на Камчатке

— Лёнька, — сказал мне отец, — выйди-ка на двор. Если кого увидишь, стукни пяткой в порог два раза.

Я знал, что это значит: отец решил посмотреть порох, который хранился у него под кроватью в окованном железом сундучке. Поэтому, не задавая лишних вопросов, я вышел во двор и стал перед дверью.

Этот сундук с двумя пудами пороха был нашим единственным достоянием. Отец считал, что порох вернее денег, сахару, табаку. Он выменивал его где только возможно и на что возможно. И вот лет за десять накопил два пуда. От всех он скрывал своё богатство.

Один раз только, когда рыба не подошла к нашим берегам и начался голод, он отсыпал порядочный мешочек и променял его на оленью самку — нямы. Самку эту мы ели две недели, а потом подошла рыба. И ещё помню, как однажды отец собрался умирать от горячки, позвал меня и сказал едва слышно:

— Береги, Лёнька, порох — тебе его на всю жизнь хватит. Поклянись, что не будешь менять на водку, как вырастешь. И палить не будешь зря…

Обливаясь слезами, я дал клятву. Отец тогда не умер, но я запомнил мою клятву на всю жизнь: всегда относился к пороху бережливо, хоть и получил ружьё в руки с двенадцати лет. Правда, ещё задолго до этого я ходил с отцом на охоту, присматривался к его повадкам. Но с двенадцати лет я получил ружьё в собственность, охотился один и стрелял наверняка, особенно если удавалось положить дуло на что-нибудь. А палить зря мне и в голову не приходило.

Но всё-таки я не понимал бережливости отца. Мы хранили богатство в сундучке под кроватью, а сами жили скверно, не лучше камчадалов. Одевались, как и они, в оленьи меха, питались главным образом рыбой. Хлеба и сахару не видали по нескольку месяцев. Правда, могли бы и лучше жить, даже не тратя пороху. Но по закону каждый ссыльный должен был приносить в канцелярию начальника Камчатки пятьдесят шкурок соболей и горностая в год. А это составляло добрую половину нашей добычи. Да к тому же канцелярские чиновники и солдаты обирали нас.

Жаловаться было некому, драка с солдатами каралась смертью, и приходилось поэтому помалкивать.

Жили мы в поселении ссыльных, недалеко от Большерецка, на Камчатке. Здесь я и родился в 1756 году. Отец мой был из государственных крестьян, и звали его Степан Иванович Полозьев. В молодости он бы приписан к уральскому железному заводу Сиверса. В пятьдесят третьем году его послали рабочие как грамотного в Питер жаловаться самой царице Елизавете на хозяев. Но до Питера он не добрался: по дороге его схватили вместе с товарищем, наказали плетьми и сослали на вечную ссылку в Сибирь. Из Нерчинска, где ему пришлось жить, он попытался убежать. Но его поймали, вырвали ноздри особыми щипчиками и запороли бы до смерти, да пожалели: был он хороший кузнец, а в Сибири такие люди нужны. Только с вырванными ноздрями Нерчинский начальник не захотел его держать у себя, и его погнали по Сибири дальше. Жил он и в Охотске, но и там не прижился. В конце концов оказался на Камчатке, в Большерецке. Дальше посылать было некуда — за Камчаткой началось море. Отец и остался жить в Большерецке, где скоро женился на камчадалке.

Матери своей я не помню совсем. Она умерла, когда мне было два года. Отец вынянчил меня один на звериных шкурах, выучил говорить по-русски, а когда я подрос, даже грамоте научил. Меня он очень любил и в детстве много со мной возился. Я его тоже любил, привык к его страшному лицу и считал его даже красивее других людей. С виду он был похож на айноса: ходил в старой меховой кухлянке с собачьим воротником и отрастил бороду до живота. Мысль о бегстве теперь ему уже и в голову не приходила. Стал он бережливым хозяином и всё больше молчал. Кузнечеством занимался мало, промышлял охотой. Бил медведей, волков, а главное, мелкого зверя. Этим мы и жили, потому что отец, как осуждённый на вечную ссылку, никакого пособия от казны не получал.

По закону я был свободным человеком, но детей ссыльных тогда из Сибири не выпускали. И как наследник двух пудов пороха и двух ружей я, конечно, превратился бы в заправского охотника, тем более что я любил Камчатку с её морозами и туманами и не имел нигде больше на земле ни родственников, ни друзей. Но вышло наоборот. Камчатским охотником я не стал, а обзавёлся знакомствами чуть ли не на всей земле. Но об этом дальше.

Наш посёлок ссыльных находился в версте от Большерецка. Городок этот был в ту пору небольшой: сорок домов, деревянная церковь, казённый кабак да крепость-острог. В крепости жил комендант Камчатки капитан Нилов да полсотни солдат. А в городе жили купцы, казаки, охотники. Стены у крепости были деревянные, а по углам стояли пушки. Вот и весь город. А наш посёлок был и того меньше: десяток домов вместе с сараями. Жили ссыльные без всякой охраны, потому что начальство считало, что никуда из Камчатки убежать нельзя, да и мы сами так думали.

Все ссыльные, кроме отца, были из дворян и на Камчатку попали за заговоры против цариц. Им из России присылали иногда деньги и разные вещи. Но наравне с нами они занимались охотой и рыбной ловлей. За деньги не всегда можно было купить здесь продовольствие.

В то время, к которому относится мой рассказ, в нашем посёлке, кроме нас, жило четверо ссыльных. Трое из офицеров, а один лекарь, немец Магнус Медер. Медер мне казался важным господином. Ходил он в круглых очках и всюду носил при себе часы. Осенью он бродил по болотам, собирал травы для лекарств. Недалеко от нас жил другой ссыльный — офицер Хрущёв. Дом у него был большой, и, должно быть, был Хрущёв богатым человеком. Летом он иногда одевался, как настоящий дворянин, и ходил по посёлку в белых чулках и шёлковом кафтане. Был ещё ссыльный — старый офицер Турчанинов. Его я в детстве боялся, потому что говорить он не умел, а только выкрикивал отдельные звуки да махал руками. Потом я узнал, что у него отрезана половина языка за то, что в Петербурге он изругал императрицу. На краю посёлка жил офицер Леонтьев, нелюдимый, бледный. Вечно он кутался в одеяло и редко показывался на улице.

Отец с офицерами не знался. Он считал, что и ноздри у него вырваны по офицерской милости. Всегда он обходил их дома кругом и никогда им не кланялся. За это офицеры нас просто не замечали. Да мы в этом и не очень нуждались.

У нас была маленькая изба, низкая, как гроб, построенная отцом ещё до моего рождения. Была лодка-байдарка на два человека, лёгкая, как листок, сделанная из ивовых прутьев и тюленьих кож. Ещё была собака Нест, порох и ружья. А больше ничего у нас не было.

Впрочем, была ещё одна вещь: книга, купленная отцом в Большерецке у какого-то канцеляриста. По книге этой я учился грамоте и знал её наизусть. Называлась она «Юности Честное Зерцало» и содержала в себе букварь и правила любезного поведения. Правила эти мне на Камчатке не пригодились, как, впрочем, и сама грамота. Ведь других книг у нас не было, и я даже не представлял себе, что из книг можно многое узнать. Если я что-нибудь и знал в то время, то только из рассказов.

Кое-что рассказывал мне мой приятель Ванька Устюжинов. Он был сыном большерецкого попа и со слов отца просвещал меня по части Священного Писания и истории. Но Ванька сам знал мало, а что знал, то давно рассказал. Поэтому мы обыкновенно угощали друг друга рассказами собственной выдумки. Мечтали переплыть моря и погулять по чужим краям. Но что делается в этих чужих краях, мы оба не знали, как не знал и поп, Ванькин отец.

Зато о моей родине, Камчатке, я знал гораздо больше. К отцу иногда заходили камчадалы, особенно один — Паранчин, родственник моей матери. Он дружил с отцом, давал ему оленей и помогал продавать меха. Был Паранчин христианином и хорошо говорил по-русски. Являлся он к нам всегда неожиданно и очень любил сообщать и узнавать новости. От него я прежде всего научился камчадальскому языку и узнал множество слов других камчатских языков. Знал, что олень называется по-якутски «орон», а по-коряцки — «элли вух».

Паранчин, со слов стариков, рассказывал мне, как русские покорили Камчатку и как начали истреблять камчадалов ни за что, ни про что. Как потом камчадалы вместе с курилами решили отомстить русским и за это жестоко пострадали. Паранчин мне рассказывал ещё о собаках, на которых ездят зимой, о китах, а птице гаге и о мышах тегульчич. Он меня научил, как можно под землёй находить запасы этой мыши — кедровые орешки и коренья сараны. Осенью мы ходили за этими орехами и иногда приносили по пуду. Но тот же Паранчин растолковал мне, что если унести все мышиные запасы, то тегульчич с горя повесится на раздвоенном сучке. Надо непременно оставить ей в обмен на орехи икры или ещё какой-нибудь снеди, чтобы не случилось этого несчастья. Паранчин мне рассказывал о камчатских вулканах, из которых в старину брали огонь.

Позже, когда я подрос, я стал понимать, что в словах камчадала было много и выдумки. Так, Паранчин утверждал, что зимой по горам разъезжает карлик Пихляч в санках, запряжённых белыми куропатками. Если наступишь на его след, заблудишься, замёрзнешь, непременно пропадёшь. Если же ударишь по следу ивовым прутиком, то Пихляч сейчас же явится и притащит черно-бурую лисицу. Однако ничего похожего никогда не случилось, хотя я брал с собой на охоту прутик и бил им по следам куропаток не один раз. Постепенно я перестал доверять Паранчину, и он из учителя превратился в приятеля. Я всегда был рад поболтать с ним, потому что отец мой был неразговорчив.

И вот теперь, когда я стоял на страже у наших дверей, я увидел вдали оленью упряжку и самого Паранчина в санях. Длинной палкой он колотил оленей по рогам, и видно было по всему, что он спешит к нам. Я стукнул в порог пяткой два раза и стал его дожидаться.

Но Паранчин на меня и не посмотрел. Бросил оленей и прямо прошёл в избу.

Я понял, что он привёз какие-то важные новости, тем более что ехал он от моря. И я вошёл в избу следом за ним.

От Паранчина сильно пахло оленями и жиром. Он снял шапку, низко поклонился отцу, который только что успел упрятать под кровать порох. Потом закричал немного нараспев:

— Живо, Степан Иванович, собирайся, на лодке ехать надо. Корабль пришёл из Охотска ночью. Стал на Чекавке. Надо ехать добро менять.

Корабли в Большерецк приходили редко — раза три в год. А зимой совсем не приходили. Поэтому сообщение Паранчина было для нас приятной новостью: на корабле можно было обменять шкурки.

Отец закричал:

— Лёнька, забирай пяток соболей и лисицу!

Я не заставил себя упрашивать, натянул новые торбасы — меховые сапоги — прямо на голые ноги, накинул кухлянку, увязал шкурки в тюленью кишку, чтобы не промокли. Вышли из избы вместе, все трое.

Скоро мы уже возились на берегу реки Большой у нашей байдарки. Спустили её на воду, отец взялся за весло. Паранчин остался на берегу, так как в лодке было всего два места.

И вот мы поплыли по реке к её устью, которое называлось Чекавкой.

 

2. Новые люди

Всю осень этого, 1770-го, года шли проливные дожди и стояли оттепели. Поэтому Большая до конца ноября не замёрзла, хотя в прежние годы всегда покрывалась льдом к началу ноября. Ближе к Чекавке река не замёрзала совсем. Там заходили с моря приливы и не давали льду устанавливаться. Когда мы выехали, был отлив, и вода бурно бежала к морю. Волны подхватили лодку, и я оглянуться не успел, как вдали показалась неспокойная ширина устья и качающийся корабль. Это был «Пётр», казённый галиот, приписанный к Охотску.

Когда мы подошли к кораблю ближе, отец сказал:

— Здорово его потрепало, горемыку…

Действительно, на корабле не было задней мачты, и с бортов свешивались длинные ледяные сосульки. «Пётр» имел жалкий вид, хотя пузатые борта его довольно высоко поднимались над водой.

Мы подошли к кораблю вплотную и стали выискивать, где бы можно подняться. С борта свисал узловатый канат. Я уцепился за него и стал карабкаться на корабль. Отец остался в лодке: ему, как ссыльному, запрещалось входить на морские суда.

На палубе ничего нельзя было разобрать. Мачта была сломана, и обледенелые снасти перепутались. Трудно было пройти, чтобы не упасть. У борта матрос в полушубке рубил лёд топором.

Он заметил меня и закричал:

— Ты откуда взялся?

— Из Большерецка.

Посмотрел на меня пристально:

— Ты что, курил?

— Я не курю, — ответил я серьёзно.

Матрос захохотал:

— Тебе чего здесь надо?

— А что у вас есть? У меня соболя… Порох есть?

Соболя у нас ходили как деньги, и я знал, что на кораблях за них дают хорошую цену. На этот раз мне не повезло.

— Какого тебе пороху? — закричал матрос. — Не видишь разве, что у нас делается? Почти весь груз пропал, без хлеба зиму будете сидеть. И корабль-то едва уцелел…

И он тут же положил топор и принялся мне рассказывать о тех приключениях, которые выпали на его долю за последнюю неделю. Прежде всего я узнал, что он — охотский казак и фамилия его Андреянов. Плавать он начал недавно и в морском деле понимал, должно быть, немного больше моего.

— Погрузили, значит, братец ты мой, — начал он после этого предисловия, — в Охотске соль, муку для большерецкого острога да пятерых ссыльных нам дали в придачу, чтобы сюда завезти. Вышли в море, поднялся ветер с норда. Начал он нас трепать. Сильная волна хлещет через корабль. Палуба и обмёрзла. Ядра по кораблю, как горох, катаются. Капитан вышел пьяный, только рот раскрыл — бах! — с ног свалился и руку сломал. Стал подниматься, опять упал, сломал ногу. Унесли мы его в каюту, а буря ещё сильнее. Не знаем, что делать. Штурманы, будь им неладно, спорят, а команды не дают. Я, конечно, думал, что гибель наша пришла, родителей поминать стал. Вдруг — трах! — задняя мачта упала. Что ты будешь делать? Выходит тут из каюты ссыльный один, поляк, из тех пятерых. «Сто пятьдесят ведьм! — говорит. — Вы что же, погубить нас хотите?» Мы говорим: «К тому дело клонится». Сошёл он к капитану в каюту, поговорил с ним вполголоса, выходит на палубу с рупором. Вышел на палубу да как закричит: «Тысяча ведьм! Убирай паруса! Руль на зюйд — и больше никаких!..» Видим мы, что в морском деле он понимает и ругается не хуже капитана. Подобрали паруса, как он приказал. Два дня мотались. А на третий день и земля показались.

— Камчатка? — спросил я.

— Какой там! Сахалин. Отнесло нас в другую сторону. Но все живы остались.

— А как поляка звать?

— Август Беспокойный. Хотел он, значит, у Сахалина отстояться, да капитан не разрешил. «Держите, — говорит, — на норд». Август положение определил, поправили мы груз и потащились через море черепашьим шагом. Так и дошли.

Рассказ матроса мне понравился. Я уже предвкушал, как расскажу его Ваньке Устюжинову. Особенно меня заинтересовала личность таинственного поляка. Я огляделся по сторонам и тихо спросил:

— А где же поляк-то этот? Убежал, что ли?

— Нет, не убежал. На берег их всех спустили, в сторожку. К коменданту повезут, как лодка придёт из крепости. Даст ему Нилов рублей сто за геройство…

— Офицер он?

— Сказывают, генерал…

О генералах я тогда ещё ничего не слыхал. Не знал даже твёрдо, что это значит. Хотелось, конечно, расспросить матроса, да времени не было. Чтобы закрепить приятельские отношения с Андреяновым, я вынул пригоршню кедровых орехов из кармана:

— Держи.

Андреянов взял орехи.

— Сказывают, что в бою его забрали в плен, — продолжал он свой рассказ. — На одну ногу припадает — должно, ранен…

Но мне уже некогда было слушать дальше. Я спросил деловым тоном:

— А сахарку у вас не найдётся?

— На мену нет. Тебе один кусок дам. — Пошарил в карманах и вытащил обгрызенный кусок сахару.

— Больше нет, подмок.

Я поблагодарил и начал прощаться.

— Заезжай ещё, как посвободнее будет, — сказал мне Андреянов на прощанье. — Будем трюм разбирать, может, и порох найдётся…

— Ладно, приеду. Спасибо на приглашение…

Я спустился в лодку по тому же канату. Отец отругал меня за то, что я долго оставался на корабле и вернулся с пустыми руками.

— Нечего сказать, с толком сплавали! — буркнул он и принялся грести.

К нашему счастью, прилив начал подниматься, течение изменилось. Мы быстро поплыли назад.

Тут я увидел, что от берега отвалила крепостная шлюпка на шести вёслах. В ней сидели казаки и, должно быть, новые ссыльные. Я попросил отца подойти к ним поближе. Отец налёг на весло, и мы стали их догонять.

В это время со стороны Большерецка показалась байдарка с ссыльными офицерами. На носу стоял высокий офицер Хрущёв, в белой кухлянке с длинным мехом по подолу, в какой камчадалы хоронят покойников. Он что-то кричал. Мы подошли ещё ближе и могли видеть всё, что происходит.

Хрущёв высоко поднял руку и закричал новым ссыльным:

— Привет! Какие новости в Европе?

— У кого спрашиваешь? — ответил ему конвойный казак. — Не видишь разве? Ссыльные… Откуда им знать…

— Ссыльные… Ура!.. — закричал Хрущёв.

— Ура! — подхватили офицеры.

Тогда один из новых вскочил на скамейку в шлюпке и крикнул:

— Две тысячи ведьм!.. В чём дело? Мы сюда приехали не для того, чтобы над нами издевались первые встречные…

У этого человека было обветренное худое лицо, поросшее светлой бородой. Но голос его звучал крепко. Никаких сомнений не могло быть в том, что это и есть Август Беспокойный. Как раз ведьмами угощал он матросов среди бури.

— Не обижайтесь на нашу радость, — сказал Хрущёв, когда байдарка и шлюпка встретились. — Мы ваши товарищи по несчастью. Отсидите здесь с моё, поймёте наше «ура»…

— В таком случае, приветствую вас! — сказал поляк и поднял руку. Хрущёв продолжал:

— За что вы попали в наши места, и кто вы такой?

— В прошлом — польский генерал, — отвечал поляк весело. — Когда нужно — капитан дальнего плавания. А в настоящий момент — раб русской императрицы. Но в обиду себя нигде не даю…

Байдарка и шлюпка сошлись вместе. Хрущёв пожал поляку руку и заговорил с ним быстро на каком-то незнакомом языке. Поляк ответил.

Я ровно ничего не мог понять из их разговора. Понял только, что они говорили не по-камчадальски и даже не по-китайски.

Их лодки шли медленно. Мы им срезали нос и оставили их далеко позади.

У самого нашего селения на берегу торчала фигура Паранчина. Он начал радостно махать руками. Помог вытащить байдарку и справился о порохе. Отец ничего не ответил, предоставляя мне рассказать камчадалу о нашей поездке. Я это и сделал немедленно же, угостив Паранчина в придачу половиной сахарного куска.

Отец ушёл домой, а мы с Паранчиным остались на берегу. Он непременно хотел посмотреть новых ссыльных, а я должен был показать ему, который из них поляк. Скоро офицерская байдарка и шлюпка вышли из-за поворота.

Офицерская байдарка причалила к берегу недалеко от нас. А шлюпка с вновь прибывшими пошла дальше, к Большерецку. Начинались сумерки, и шлюпка пропала в сероватой мгле. Паранчин едва разглядел Августа Беспокойного.

Так впервые я увидел человека, который сыграл в моей жизни большую роль. С этого дня всё переменилось в нашем Большерецке. Новости начали возникать так стремительно, как будто за их изготовление принялся сам Паранчин. Тихая жизнь наша была потрясена до самого основания.

Начать с того, что на другой же день в полдень к нам в избу вломился, как безумный, Ванька Устюжинов. Он сел на лавку, отдышался, потом вскочил и заорал:

— В Большерецке открывается школа!..

Дальше он, захлёбываясь, сообщил, что в школе будут учить не только грамоте, но и геометрии и географии. Устраивает школу пленный поляк, которого зовут не Август Беспокойный, а Август Беспойск. И что Нилов приказал начать занятия не позже как через неделю.

Из этого сообщения я прежде всего понял, что поляк мог быть при нужде не только капитаном дальнего плавания, но и учителем и что, таким образом, приезд его в наши края касается и меня.

 

3. Новые дела

Мы вышли с Ванькой на двор, и тут он мне более подробно рассказал всё, что узнал о новом приезжем и его планах.

Беспойск был польским помещиком и имел двойное имя — Морис-Август. Ему было двадцать пять лет, когда родные отобрали у него имение, и он решил сделаться моряком. В немецком городе Гамбурге он изучал мореплавание и уже собирался плыть в Индию, когда поляки у него на родине составили заговор — конфедерацию, чтобы прогнать своего короля. Беспойск решил примкнуть к заговору, приехал в Варшаву, дал присягу на верность конфедератам и получил командование над кавалерийским отрядом. Русская императрица вступилась за польского короля, и Беспойск несколько раз дрался с русскими. В конце концов он был ранен в сражении и попал в плен. В кандалах его отправили в Киев, а оттуда в Казань, в ссылку. Однако он недолго пробыл в Казани. Вместе с пленным шведом Винбландом он бежал оттуда, переодевшись в форму русского офицера. Добрался до Петербурга, чтобы уплыть за границу на корабле. Но капитан корабля, голландец, донёс об их планах тайной полиции. Ночью, когда Беспойск и Винбланд усаживались в шлюпку на Неве, их арестовали и заключили в Петропавловскую крепость. Потом в наказание за побег тайный суд приговорил их к вечной ссылке на Камчатку. Поэтому оба они к нам и приехали.

Всё это Ванька рассказал мне со слов своего отца, который часто бывал у Нилова. Ванька добавил, что Нилов принял Беспойска очень любезно, благодарил за спасение корабля, оставил обедать и за обедом велел рассказать всю свою жизнь. Когда Нилов узнал, что Беспойск знает языки и географию, он просил заниматься этими предметами с его сыном Васькой. Беспойск согласился, но тут же попросил разрешение открыть школу для всех желающих. Нилов вызвал купцов, и один из них — богач и самодур Казаринов — обещал пожертвовать лес на школу. Остальные пообещали поддержать гвоздями. Так что теперь, значит, всё дело за постройкой избы для школы.

— Так-то так, — сказал я, подумав. — Школа — это великое дело. Но позволит ли мне Нилов в ней учиться?

— А почему не позволит? — спросил Ванька.

— Потому не позволит, что я сын ссыльного.

— Что ж такого, что сын. Сам ты свободный человек. А потом, раз ссыльный будет учителем, почему тебе не учиться?

— Это верно, — поспешил я согласиться. — Но вот ещё в чём дело: сколько он будет брать за ученье? Если деньгами, ничего не выйдет. Вот если шкурками, тогда я ему настреляю. Да и теперь у меня есть две лисы-огнёвки.

— Конечно, от шкурок поляк не откажется. Ему шуба нужна, — уверенно заявил Ванька. — А за меня отец обещал платить…

Разговаривая о школе, мы медленно шли по дороге в Большерецк, а потом повернули назад. Ванькин отец запретил ему знаться со мной, и мы встречались тайком.

Тут мы услышали, что позади нас едет собачий поезд. Слышно было, как кричали на собак и разговаривали. Мы остановились, чтобы посмотреть, кто едет. Скоро собаки поравнялись с нами. Впереди на нарте ехал Беспойск, уже без бороды, и в руках у него была большая пила. Вместе с ним сидел седой старик. На второй нарте ехали тоже двое. Один плохо говорил по-русски — должно быть, это был Винбланд. А другой кричал и бил по собакам. Кто это был такой, я не знал.

Собачий поезд остановился у избы Хрущёва, и ссыльные слезли с нарт. Сам Хрущёв вышел к ним навстречу и пригласил войти. Мы постояли невдалеке, посмотрели, а потом я пошёл провожать Ваньку. Дорогой ещё встретился нам ещё один из новых. Он спросил нас, где изба Хрущёва. Мы ему показали, и он пошёл, покачиваясь, и песню запел:

Батюшка богат, черевички купил…

Мы догадались, что он пьян.

Отец долго не было дома в тот день. Он ходил на охоту и вернулся к ночи. Принёс только одного горностая, бросил его вонючую шкурку в угол и ничего не стал говорить. Я понял, что он обозлён своей неудачей, и не стал лезть к нему с разговорами.

Укладываясь на свою медвежью шкуру, которая служила мне постелью, я почему-то старался убедить себя, что никакой школы не будет в Большерецке. После ухода Ваньки я решил, что всё равно учиться мне не придётся. Я уже готов был заснуть, как в раму сильно постучали. Солдат за окном закричал:

— Полозьев, завтра в шесть выходи на работу в крепость. Топор с собой возьми и лопату.

Отец ответил:

— Ладно.

И принялся ворчать, что, мол, скоро Новый год, меха требуют в канцелярию, а на охоту ходить не дают. А я понял, что вызывают его на постройку школы. Значит, школа всё-таки будет? Неужели не попаду?

С такими печальными мыслями я заснул.

На другое утро отец рано ушёл в крепость. Велел мне принести обед, если днём домой не вернётся. Так и случилось — он не пришёл. Я собрал рыбы, сухарей и пошёл в Большерецк.

На месте постройки народу было человек двадцать. Даже казаки работали и офицеры — расчищали снег. Солдаты подтаскивали стволы лиственниц для сруба. В Большерецке тогда было всего три лошади, и их очень берегли. Поэтому и брёвна таскали люди. Нилов, очевидно, очень торопился с постройкой. Сержант из крепости наблюдал за работами и сильно ругался, когда кто-нибудь останавливался передохнуть.

Отец взял у меня еду и велел идти домой. Он не любил, когда в избе нашей никого не было.

Вечером отец вернулся с работы очень усталый. Сердито бросил топор в угол, сел на лавку, сказал:

— Да, брат, построят школу, да не для нас. Пять с полтиной будут брать в месяц за учение…

И принялся ужинать.

Я, конечно, не смел и заикнуться о моём желании ходить в школу. Пять с полтиной — ведь это было девять соболей!

Ночь эта была бурная. Ветер с Ледовитого океана гнал снег и за окном подвывал, как собака. Мне всё время казалось, что к избе кто-то подъезжает. Я никак не мог заснуть и ворочался. Отец сидел около плошки с жиром и чинил торбасы. Огромная тень сапога колыхалась на стене и на потолке. Отец затягивал зубами жилу, когда в дверь тихо постучали.

— Стучат. Неужели Паранчин в такую пору? — сказал отец неразборчиво. — Открой, Лёнь.

Я завернулся в своего медведя, прошёл к двери и отодвинул засов. Два человека в шубах стояли за порогом. Они быстро вошли и отряхнули с себя снег. Удивление меня взяло: это были офицер Хрущёв и Август Беспойск.

— Мы к вам, Степан Иванович, — сказал Хрущёв отцу, как старинный приятель. — Хоть и мало знакомы, а соседи всё-таки. А это наш новый товарищ по несчастью — Август Самойлович Бенёв.

Отец смущённо встал и не знал, что говорить. Тогда Беспойск протянул ему руку и сказал бодро:

— Можете вы идти с нами? По очень важному делу.

Отец отрицательно покачал головой:

— У меня починка, сапоги развалились. И завтра рано вставать на работу.

— Будто?

И Беспойск на ухо прошептал ему что-то. Отец долго смотрел на него, потом усмехнулся и начал надевать кухлянку.

— Запрись, Лёнька, — сказал он мне тихо, — и никого не пускай. Я скоро вернусь.

И они ушли все трое, больше не сказав ни слова. Отец даже топора с собой не захватил. Поэтому я догадался, что важное дело затевается где-то недалеко.

 

4. Школа

Я ждал отца чуть ли не до утра. Несколько раз подливал жиру в плошку, всё думал, вот-вот стукнет он в дверь. Но только ветер гулял на дворе да сыпал сухим снегом в оконную раму. Я начал даже беспокоиться. Хотел идти к избе Хрущёва, как вдруг отец пришёл, снял кухлянку и начал выколачивать её об пол.

Я не решался спросить его, за каким важным делом звали его офицеры, хотя чувствовал, что ходил он не зря. Вид у него был растерянный, но весёлый. Я сидел на своей шкуре и ждал от него рассказа. Он, конечно, прекрасно это понимал. Посмотрел на меня пристально, ухмыльнулся и сказал:

— Ты чего, Лёнька, не спишь до утра? Закрывай жмурики. Поляк тебя в школу берёт бесплатно Учиться. Может, чему и выучишься у него за зиму.

Я взбесился от радости. Стал на голову, как медвежонок-полугодка, и начал болтать ногами. Отец быстро лёг. Закричал мне:

— Спи!

И затушил плошку.

После этого разговаривать у нас не полагалось. Но я заснул нескоро, когда уже в наше оконце полез рассвет.

Утром, когда я проснулся, отца не было дома. Я позвал Неста, мою верную собаку, запер дом на замок, и отправился по сугробам в Большерецк. Там прошёлся раза три около поповского дома. А Нест забежал к Ваньке на двор и тявкнул там два раза. Ванька знал, что это я его вызываю, и скоро вышел.

Мы прошли за кладбище, далеко, и только тут я начал рассказывать.

Прежде всего я сообщил, что буду учиться в школе бесплатно. Ванька хотел уже обрадоваться за меня, но я его осадил:

— Стой, Ванька. Есть дела поважнее.

Ванька насторожился.

— Поляк и Хрущёв были у отца вчера ночью. Ведь не затем же они приходили, чтобы сказать, что меня в школу берут. С собой его увели.

— Конечно, не затем, — сказал Ванька серьёзно и задумчиво. — Уж не прибило ли к Чекавке ночью кита?.. Может быть, они свежевать его ходили потихоньку от Нилова?..

— Чёрта с два… Ветер-то вчера был с норда. А потом от отца и не пахло китом, когда он вернулся.

— Может, в картишки играли?

— Да нет… Отец и издалека карт не видал никогда.

Тогда Ванька вдруг выпучил глаза и сказал шёпотом:

— Не собираются ли они удрать из Большерецка?

— А ведь верно…

Верно!.. У меня даже в голове помутилось. Не задумал ли поляк, раз он мастер на все руки, уйти с Камчатки? Может, и отца решил прихватить собой…

Но тут я вспомнил, что за попытку бегства порют и бросают в подвал. А потом я знал от отца, как трудно убежать.

Сибирь бесконечна, в лесах легко заблудиться, а на дорогах стоят заставы. Целый год нужен для того, чтобы добраться до Урала.

— Куда убежишь отсюда, Ванька? Как убежишь? — сказал я тоскливо.

— Поляк придумает, нас не спросит, — ответил Ванька решительно.

— Для чего же он тогда школу затевает?

На это Ванька не знал, что ответить. Так мы ничего и не решили тогда. Сговорились только всё замечать, что делается, и сообщать друг другу. Дело хранить в тайне. На том и разошлись.

Однако, несмотря на наше решение всё замечать, мы ничего не заметили за всю неделю. Отец ходил на постройку с раннего утра, а я рубил дрова, топил печку и отгребал снег от порога. Офицеры больше к нам не приходили, и отец, должно быть, к ним не ходил. Возвращался он с работы поздно и всякий раз говорил, что Нилов с работой очень торопит, — должно быть, думает на школе поживиться. Велел построить школу к субботе, хоть при кострах работать придётся.

Ванька тоже не сообщал ничего особенного. Говорил, что Беспойск часто бывает у Нилова и уже начал учить Ваську наукам. Играет в шахматы с казачьим старшиной Черных и с купцом Казариновым. У Казаринова выиграл даже тысячу рублей и на эти деньги хочет дом себе готовый купить, чтобы самому не строить. Нилов, по словам Ваньки, Беспойска очень полюбил и просит принять православную веру, для чего даже вызывал попа, и они вместе пили водку.

Все эти сведения убедили нас окончательно, что никакого побега поляк устраивать не собирается. Мы даже посмеялись над нашим предположением. Беспойск — военнопленный. Как только кончится война с Польшей, он, наверное, получит свободу. Чего ради будет он составлять заговор и рисковать своей шкурой?

В субботу открылась школа. В новой избе была только одна комната, правда, довольно большая. В окнах была вставлена слюда. Нилов её из крепостного склада отпустил. Посередине комнаты стоял длинный стол и лавки. Больше ничего в школе не было, даже печку не успели сложить.

— Вот что, братцы, — сказал он негромко, шлёпая губами. — Благодарите бога, государыню императрицу и меня за милость: не было в Большерецке школы, а теперь есть. О пользе наук вам скажут учителя, я сам не горазд в этом. Учитесь грамоте прилежно. Если от учения пойдут у вас пьянства и дебоши, я тогда вас прикажу отодрать, а школу в тот же час закрою. Так и знайте.

Хотел ещё что-то сказать, но икнул, махнул рукой, и пошёл к выходу. За ним купцы и все остальные. В школе остались только ученики да Беспойск.

Беспойск велел нам сесть вокруг стола и пересчитал всех до одного. Записал на бумагу по фамилиям кому сколько лет. Всего оказалось двенадцать учеников. Парни всё были великовозрастные, двум торговцам было по тридцати лет. Им хотелось изучить арифметику, чтобы записывать товары и барыши.

Составивши список учеников, Беспойск разъяснил, как будут идти занятия в школе. По русской грамоте будет заниматься Хрущёв, по арифметике и геометрии Панов, новый ссыльный офицер, который собак бил палкой. Сам Беспойск обещался нас учить по географии. Велел каждому завести тетрадку и по паре гусиных перьев. Потом взял из угла скалку, на ней была навёрнута карта всего мира, которую он сам нарисовал. Развернул карту, прикрепил её к стене и начал показывать скалкой, где океаны, а где земли.

О том, что земля наша шар, я раньше ещё слышал от Ваньки. Но, по правде сказать, не очень этому доверял. Меня Паранчин сбивал. Он говорил, что земля больше похожа на тарелку. Беспойск с первых же слов сказал, что земля на тарелку не похожа и на китах не стоит А потом начал рассказывать о холодных странах и о тёплых. О том, как Колумб открыл Америку и что это за люди индейцы. Говорил и об Африке и об островах, где живут негры и где люди от жары ходят голыми. Говорил ещё и многое другое.

Это уже не было похоже на рассказы Паранчина. Беспойск всё показывал скалкой и отвечал на все вопросы. Никогда я не представлял себе, что в школе так интересно учиться. Я слушал, старался запомнить каждое слово и каждое название, но новые слова входили, а старые уходили. Когда урок кончился, у меня остался только какой-то приятный туман в голове.

Мы шли с Ванькой из школы, оба занятые своими мыслями. Ванька сказал:

— Хорошо бы побывать на тёплых островах, Лёнька. Вот где раздолье!

Я ответил:

— Куда уж там! Хорошо бы не позабыть того, что поляк рассказывал. Надо непременно всё это записать, Ванька. Надо достать тетрадку.

— Что ж, — сказал Ванька. — Зайдём в канцелярию. Попросим у канцеляриста бумаги. Может, он и даст. Тогда сошьём тетрадку жилой.

Мы пришли в канцелярию, которая помещалась в особом доме, против крепости. Я никогда там не бывал. Прямо против двери на стене висела большая картина. На картине была написана красками розовая женщина в белом платье, с золотой палочкой в руке. Я догадался, что это царица Екатерина. Вокруг картины была золотая рамка, а за картиной копошились тараканы. Под царицей Екатериной стоял стол, а за ним сидел начальник канцелярии Судейкин, старик с длинным носом, в халате из беличьих шкур. Кругом него на столе лежали бумаги, но сам он ими не занимался, а играл в шахматы с казачьим сотником.

С тех пор как приехал Беспойск, все в Большерецке играли в шахматы.

Мы с Ванькой сняли шапки и подошли к столу. Но Судейкин на нас и не посмотрел, продолжал сопеть над доской да передвигать коней.

К нашему счастью, он скоро выиграл партию. Засмеялся и стал набивать себе нос табаком. Заметил нас, насупился, спросил:

— Вам чего надо?

Ванька поклонился низко и сказал, что мы поступили в школу и нам нужна бумага. Старик чихнул два раза в нашу сторону и спросил:

— А казённой разве вам не дадут?

— Нет.

— Значит, в капитанский карман империал попал, — подмигнул он сотнику. — Есть закон на школу средства отпускать из ясачных денег.

Потом он повернулся к нам, поднял руку и, показав на царицу, сказал торжественно:

— Вот кого земно благодарите за ваше просвещение: царицу-матушку. И к нам, в наш постылый край, дошла её забота. Так вам бумаги?

— Так точно.

— Много?

— Чтоб две тетрадки сшить.

— Что ж, соболька принесёте, отпущу бумаги. Принесите соболька.

— Да где его взять? — сказал Ванька жалостливо.

— А по горам-то сколько их бегает… Вот, значит, принесите к понедельнику шкурку, отпущу вам бумаги. А теперь ступайте, мне некогда.

И он начал расставлять на доске фигуры. Мы вышли за дверь в полном отчаянии. Больше бумаги просить было не у кого.

— Что ж? — сказал я. — Пойдём завтра за соболем, Ванька. Я попрошу у отца сетку и пойдём. Может быть, и удастся подстрелить соболька.

— Пойдём, — ответил Ванька. — Не на бересте же нам писать!

Я поспешил домой, чтобы рассказать отцу о первом уроке. Рассказал ему всё, что запомнил, и кончил тем, что завтра иду с Ванькой на соболя.

Отец не стал возражать. Обещал дать соболиную сетку, которую сплёл летом из крапивы, и сказал, что разбудит меня под утро, если погода для охоты будет подходящая.

 

5. Охота на соболя

Мы вышли с Ванькой часа в три утра. Первый раз я шёл на соболя без отца. Эта охота оказалась и последней охотой на соболя в моей жизни.

Для того чтобы найти соболиный след — переногу, — нам надо было прежде всего добраться до горных хребтов, которые лежали на юг от Большерецка. Вблизи жилья соболь не держится. Мы взяли с собой провизии на целый день и шли на лыжах.

Когда начало светать, мы увидели много следов на снегу. Но все они по большей части были лисьи. Только у самых гор мы напали на соболиную переногу.

Мы пустили Неста по следу и пошли за ним. Однако собака опередила нас настолько, что мы потеряли её из виду. Нам пришлось долго идти, путаясь лыжами в низком кедровом кустарнике, который не был вполне занесён снегом. Потом мы вышли на снежную равнину.

Тем временем солнце поднялось, день выдался безоблачный. Как это иногда бывает в открытых местах, мы вдруг увидали на горизонте огромного Неста, который бежал куда-то в сторону. Это был мираж от блестящего снега, и я знал эти шутки. Мы продолжали идти по следу, пока вдали наконец не показался небольшой лесок. Оттуда доносился лай настоящего Неста. По этому лаю мы поняли, что он загнал соболя на дерево.

Мы начали тихо подходить, и я уже слышал, как соболь фыркает на собаку. Эти звуки наполнили радостью моё сердце. Я считал, что шкурка уже лежит у меня в мешке, и радовался, что тетрадки так легко нам достались.

Я снял рукавичку, положил палец на холодный кремень и, стараясь не дышать, осторожно передвигал лыжи. Снег у леса был очень глубокий, и идти было трудно. Но ничего этого я не замечал. Как настоящий охотник, я слился с ружьём и позабыл обо всех трудностях.

Мы подошли уже близко. Скоро можно было стрелять. Нест перестал лаять и стоял, глядя вверх. Я приложился, но сейчас же опустил ружьё. Проклятый соболь, не подпустив меня на выстрел, прыгнул с самой верхушки дерева и исчез в снегу, не оставив никакого следа, кроме небольшой ямки.

Я знал, что под снегом соболь может пройти полверсты и что теперь взять его трудно, так как Нест за ним под снег не полезет. Но я не считал дело проигранным. Собака всё-таки могла оказать нам большую помощь. Мы начали ходить вокруг леска и, правда, очень нескоро, всё же нашли дырку в снегу, откуда соболь выскочил. От дырки по снегу тянулся тонкий следок.

— Придётся идти до норы, — сказал Ванька со вздохом.

Он знал, что теперь охота затянется надолго, и сейчас же упал духом.

Может быть, умнее было махнуть на соболя рукой и вернуться домой, но я так увлёкся охотой, что и мысли не допускал о таком позорном исходе. Я позабыл, как рано смеркается в эти дни и как далеко мы отошли от дома. Мы ещё ничего не ели с утра и ни разу не присаживались. Однако, постояв недолго у соболиного следа, без всяких лишних разговоров мы двинулись за Нестом, который тоже без раздумья продолжал начатое дело.

Соболиная нора оказалась вёрстах в четырёх от леска. Но мы и этому были рады, так как теперь знали, что соболь от нас уже не уйдёт. Надо было только умеючи выгнать его из норки.

Из рассказов отца я знал, что охотники сидят иногда по два дня у норы, ожидая выхода зверька. Я рассчитывал, что мы сумеем покончить с этим делом гораздо скорее. Я прогнал Неста, который принялся было разрывать нору. Приказал ему молчать. Нест улёгся на снегу, следя за каждым нашим движением.

Мы живо расставили сетку из крапивы у самого устья норы, прикрепив её к колышкам. Осмотрели кругом внимательно весь снег и, убедившись в том, что никакого другого отверстия из норы не было, принялись плясать над тем местом, где, по нашему убеждению, сидел соболь. Мы решили попытаться спугнуть его и этим ускорить конец.

Но соболь, должно быть, был не из пугливых. Мы продолжали плясать до тех пор, пока не устали. Передвигая озябшими ногами, мы даже успели немного закусить, но соболь всё не показывался. Отчаяние овладело нами. Мы сели на снег и долго молчали. Нам оставалось теперь тихо сидеть и дожидаться добровольного выхода соболя. Он мог выйти ближе к ночи, но мог остаться в норке и до раннего утра. Мы должны были сидеть как можно тише и даже не разговаривать.

Совсем стемнело, когда я услышал слабый звон бубенчика на сетке, и Нест вдруг встрепенулся. Соболь выскочил и запутался в сетке. Я сейчас же выстрелил, чтобы не затягивать дела. Убил соболя наповал и даже сетку разорвал в двух местах.

Ванька быстро снял шкурку с соболя, а мясо бросил собаке. В это время уже было совсем темно. Надо было возвращаться домой как можно скорее. Только покончив с соболем, мы почувствовали, как устали за день.

У нас не было с собой мешков для спанья — на долгую охоту мы не рассчитывали. До Большерецка было не менее двадцати вёрст. К тому же начал идти снежок, небольшой, но совершенно достаточный для того, чтобы засыпать наши следы и утяжелить дорогу. Правда, с нами был Нест, и он привёл бы нас к дому, но Нест никогда не ходил прямо. Пришлось всё-таки двинуться следом за ним, скрывая друг от друга опасение, что нам не удастся в эту ночь добраться до дома.

К ночи мороз сделался злее, и ветер начал дуть со стороны океана. Он проникал в самые маленькие щели под меховую одежду и резал тело, как ножом. Чтобы подбодрить Ваньку, я пытался завести разговор о тёплых краях. Но он только рукой мне махнул. Когда замерзаешь в открытом поле, трудно представлять себе солнечные страны, где одежда совсем не нужна.

Ванька шёл, тяжело дыша, всё время оглядываясь по сторонам. Я отлично понимал, в чём дело. Он боялся нарваться на стаю волков, которые особенно злы в декабре. Хотя мы оба были с ружьями и собака у нас была, встреча с волками не предвещала ничего хорошего. Этого зверя больше всего боялись в наших краях. Паранчин никогда не советовал даже стрелять в волков, чтобы их не сердить. Главный волк — вожак — назывался у коряков оюр-тайоно, что значит лесной господин. Он красноватого цвета, ростом с оленя, и следом за ним идёт целая стая. Спасения от него нет: он чует за несколько вёрст. Даже смертельно раненный, он перегрызает человеку горло и съедает лицо. Он один может загрызть целую упряжку собак. Все эти рассказы припомнились мне в ту ночь, когда мы шли в Большерецк с одной соболиной шкурой в мешке.

Сейчас я уже не помню, сколько часов проплутали мы тогда. Помню только, что мы выбились из сил и решили заночевать в поле. Начали уже ломать кедровый кустарник для костра, как вдруг Нест завыл. На этот вой откуда-то издали ответили ездовые собаки.

Мы бросили хворост, подбодрились и двинулись путь. По собачьему вою мы догадались, что где-то тут должно быть жильё бродячего коряка. Скоро мы почувствовали запах дыма. Но прежде чем подойти юрте, мы прошли мимо ездовых собак, которые стояли, сбившись в кучу. Их было с полсотни. Рядом с собаками находилось несколько нарт. На одной из нарт я нащупал убитого медведя. Я понял, что в юрте должны быть проезжие охотники.

Мы подошли к юрте, у которой тихо бродили сонные олени. Юрта дымила, и вблизи видно было, как огонь освещает снизу дым в розоватый цвет. Из-за полога юрты доносилась русская речь.

Без всякой робости я поднял полог и вошёл внутрь. Сейчас же в глаза и нос бросились дым от очага, кислый запах оленьих шкур и юколы. Посередине юрты горел костёр, и над ним висел котёл с водой. Семейство коряка сидело на полу. Несколько русских охотников, среди которых я узнал свободных Сибаева и Кузнецова, стояли у огня, опёршись на ружья.

Ближе всех к огню, освещённый с головы до ног, Август Беспойск с воодушевлением говорил о чём-то.

 

6. Первые вести о Государстве Солнца

Эта ночь запомнилась мне на всю жизнь. Как и на уроке в школе, у меня не было с собой тетрадки. Была только соболья шкурка, ещё не превратившаяся в бумагу. Но я уже не боялся, что забуду что-нибудь, и действительно не забыл. Вот что говорил Беспойск в ту ночь.

За Китаем и Японией, недалеко от Индии, есть большой круглый остров под названием Тапробана. Остров этот населён обыкновенными людьми, но живут они особым образом: среди них нет ни бедных, ни богатых. Все равны на Тапробане, и пищу там готовят в кухнях прямо на всех, и все едят вместе до отвала на золотой посуде. За обедом играет весёлая музыка, а после обеда устраиваются игры и пение. Люди живут там дружно, в огромном городе, где улицы длинны и чисты, а дома сложены из белого камня. Никогда никаких ссор не бывает на Тапробане, и даже ругательных слов нет в этой стране. Труд там лёгок и скорее похож на игру. Оно и понятно: за всех людей на Тапробане работает солнце.

Солнце заставляет деревья приносить огромные сладкие плоды, мягкие и сочные, как ласты у сивучей. Земля даёт неисчислимый урожай. Вино льётся прямо из пальм. Даже орехи там не такие мелкие, как у нас, а величиной с голову ребёнка. Солнце не только кормит жителей Тапробаны, но и обогревает их круглый год, так что ни дров, ни меховых шуб там не было. Люди умирают нескоро в этом государстве, так как счастливая жизнь благоприятствует здоровью. Государство, в котором жить так хорошо, называется Государством Солнца, а город — Городом Солнца.

Каждый, кому плохо живётся на земле, может явиться в Государство Солнца. Там принимают всех радостно и дают приют, пищу, одежду. Ехать туда надо океаном. Курс — зюд, путь от Камчатки — пятьдесят дней.

Может быть, нигде на всём земном шаре не было места, более не подходящего для таких рассказов, как здесь, в прокопчённой и вонючей юрте бродячего коряка на Камчатке. Но, может быть, нигде не слушали бы Беспойска так внимательно, как здесь. Охотники стояли, боясь пошевелиться. Коряки совсем превратились в кукол, вырезанных из моржовых клыков. Я не знаю, понимали ли они то, что говорил поляк. Думаю, что, если даже не понимали, воодушевление его передавалось им. Они смотрели на него, как на пришельца из далёкого счастливого государства, который явился сюда, на Камчатку, чтобы пригласить в солнечные края народ из голодной, занесённой снегами страны.

Беспойск говорил до тех пор, пока вода в котле не закипела. Как только он увидел пар над котлом, он замолчал, сделал знак рукой, и охотник Сибаев заварил чай. Нас заметили. Я хорошо знал охотника Кузнецова, и он знал меня, так как бывал у отца. Кузнецов подошёл ко мне, и я рассказал ему наши приключения. Он засмеялся и подвёл нас к Беспойску. Поляк ласково протянул нам руку, когда узнал, что мы его ученики и здесь на морозе в тундре зарабатывали себе тетрадку.

Он спросил меня:

— А ты хотел бы оказаться в Городе Солнца?

Я ответил не задумываясь:

— Да. И я поеду туда через четыре года. Ведь я свободный и могу жить, где хочу.

— В таком случае напоите его чаем! — сказал Беспойск и громко засмеялся. — А потом надо будет взять ребят с собой в сани.

Нас напоили чаем и накормили. Охотник Сибаев сказал мне, что я поеду с ним, а Ванька на убитом медведе. Ссыльный офицер Панов, который был с ними, предложил оставить медведя корякам, чтоб они добром нас вспоминали. Но коряки отказались от медведя. Сибаев разъяснил, смеясь, что они не берут зверя из суеверного страха. По обычаям коряков, убитому медведю нужно тут же зашить глаза, чтобы дух его не пришёл мстить охотнику.

Тем временем собак запрягли в нарты, Сибаев закричал:

— Тах-тах!..

И мы понеслись.

Я всегда любил ездить на собаках, особенно когда они хорошо покормлены. На этот раз перед нашим отъездом им дали по большому куску нерпичьего жира, и они, к моему великому удовольствию, помчались бодро. Вдобавок с нами увязался какой-то щенок. Он забежал вперёд и начал вертеться около первой. Потом вдруг пустился со всех ног вперёд. Собаки, не желая отставать, бросились за ним. Никогда в жизни я не ездил так быстро. Сибаев покрикивал на собак и время от времени бросал слова мне. Из этих слов я понял, что они отправились на охоту рано утром. Им удалось отыскать только одну берлогу. Зверь оказался большой, с жёлтым ошейником, очень свирепый. Долго не поднимался, наконец вылез и пошёл прямо на Беспойска. Ружьё поляка дало осечку, и медведь помял бы его, если бы не Панов, который выстрелил зверю в ухо. Выстрел оказался удачным. Я медведь был убит наповал. Шкура не попорчена. Сибаев окончил свой рассказ непонятно:

— Скоро, может быть, с этими медведями совсем расстаться придётся…

Я не успел спросить, что это значит. Мы въехали в селение, и Сибаев высадил меня возле нашей избы.

Отец, конечно, нисколько не беспокоился обо мне. Он только выругался, что я не взял с собой постельного мешка и попортил сетку. Я так устал за день и исхолодался, что не стал подробно рассказывать о нашей охоте. Показал только шкурку и сейчас же лёг спать.

Ночью мне всё казалось, что кто-то ходит по нашей избе. Я даже слышал, как отец с кем-то разговаривал. Но усталость моя была так велика, что я накрылся шкурой с головой.

Только ближе к утру я услышал, как отец сказал:

— На Тапробане порох не нужен…

Я насторожился. Откуда отец знает о Тапробане. Сейчас же открыл глаза. То, что я увидел, необычайно меня поразило.

На полу, прямо против моей постели, сидел на корточках лекарь Магнус Медер и что-то старательно размеривал. Огонь плошки прыгал в стёклах его очков, и казалось, что глаза у него огненные. Спиной ко мне сидел отец и, очевидно, занимался тем же, чем и Медер.

Сначала я никак не мог понять, что они делают. Но потом я разобрал, что рядом с ними стоит наш сундук с порохом. Сундук был открыт, и отец время от времени зачерпывал порох тарелкой.

Теперь уже нетрудно было догадаться, чем они занимались: они делали ружейные заряды, сотни зарядов, размеривали порох и заворачивали его в кусочки рыбьих пузырей.

При чём тут Медер, важный человек в очках? Когда отец успел с ним познакомиться? Как согласился он пожертвовать своим богатством?

Эти вопросы возникли у меня сразу. Но я не смел встать, не смел спросить. Мне казалось, что отец убьёт меня, если я подниму голову.

И я пролежал молча, без сна, до тех пор, пока Медер не ушёл.

 

7. Я узнаю всё

Утром комната имела обычный вид. Сундук стоял под кроватью, и нигде не было заметно следов ночной работы. Можно было подумать, что приход Магнуса Медера и всё остальное я видел во сне.

Я решил поговорить с отцом начистоту. Дольше я терпеть не мог. Но как начать?

Отец принёс со двора котелок, набитый снегом, и, поставив его на огонь, начал подметать в избе. А я всё лежал на своей шкуре и всё думал: как начать?

Вода закипела. Отец заварил чай и закричал мне добродушно:

— Вставай, Лёнька, а то чай проспишь. Соболя-то, выходит, нынче не дёшевы. Ишь, как уходился!

Я поднялся во весь рост на моей постели и сказал дрожащим голосом:

— Зачем вы развешивали порох сегодня ночью? Я видел всё.

Отец даже головы не повернул, как будто я обращался к стенке. Я ждал ответа, не двигаясь. Отец подкинул дров в очаг, подул на огонь, повернулся ко мне. Он улыбался.

— Зачем мы развешивали порох? — повторил он мой вопрос очень спокойно. — Дело простое: мы все решили уехать отсюда, как начнётся весна.

— Куда уехать?

— На тёплый остров около Индии.

— В Государство Солнца?

Я сел на шкуру и некоторое время молчал. Потом поднялся опять.

— А я поеду?

— Да, конечно.

— А как же Нилов? Солдаты? Казаки?

— Чудак-человек… Для чего же десять лет я копил порох?

Дальше он рассказал всё по порядку. Уже больше недели составлен секретный совет, который руководит подготовкой побега. В совет вошли Хрущёв и Магнуc Медер, а из вновь прибывших — Беспойск, Панов и старик с седой бородой по фамилии Батурин. Самым главным в совете назначен Беспойск. Заговорщики поклялись хранить строжайшую тайну. За измену положена смерть. Отец рассказал мне всё это тихим голосом, радостно улыбаясь. Должно быть, он уже забыл свой неудачный побег из Нерчинска и теперь верил в удачу.

— Только вот что, Лёнька, — сказал он очень строго в конце. — Ни одна собака не должна знать об этом. Главное, Ваньке ни слова. А то он отцу проболтается, и тогда — конец. Если скажешь ему о заговоре, убью.

И он погрозил мне кулаком. Я понял, что он приведёт свою угрозу в исполнение, если я проболтаюсь. Но что мне было делать? Ванька вместе со мной уже догадывался о замышляемом побеге.

Оставалось одно: пойти к нему и убедить его, что никакого заговора нет. Наврать ему с три короба, запутать и больше никогда ничего не говорить. И вот в тот же день после урока арифметики, который давал нам Панов, я подошёл к Ваньке как ни в чём не бывало. Со мной была соболья шкурка, и мы вместе пошли в канцелярию.

Судейкин принял нас на этот раз радушнее. Он погладил шкурку рукой вперёд и назад и даже приложил её к щеке. Потом дал нам шесть листов чистой бумаги. Мы поблагодарили его и вышли на улицу. Я решил сам не начинать разговора о заговоре и предложил Ваньке немедленно заняться изготовлением тетрадок.

Но Ванька в этот день нисколько не был занят бумагой. Когда мы отошли довольно далеко от канцелярии, он меня спросил таинственно:

— А ты ничего не заметил вчера?

— Когда?

— В юрте и потом, около собак.

— Ничего не заметил. А что?

— Сдаётся мне, что Беспойск не зря говорил о Тапробане. Не собираются ли они уехать туда? Когда мы возились у собак и Сибаев жаловался на мороз, Кузнецов сказал ему: «Потерпи, будем жить на Тапробане, там тепло, как в бане»…

Я понял, что решительный момент наступил. Надо было немедленно начинать враньё. Поэтому не моргнув глазом я сказал:

— Должно быть, тебе это померещилось, Ванька. Никакого побега они и не замышляют. Я вчера говорил с отцом. Он сначала посмеялся надо мной, а потом обещал поколотить меня, если я буду говорить такие глупости.

Но Ваньку трудно было провести. Слова Кузнецова засели ему в голову. Он продолжал твердить одно:

— Говорю тебе, Лёнька, они собираются на Тапробану. Твой отец просто не хочет, чтобы мы узнали…

Я понял, что дальше притворяться глупо. Если бы я продолжал мои россказни, Ванька сейчас же смекнул бы, что я хочу его провести, перестал бы доверять мне и, может быть, за неимением собеседников разболтал бы отцу или матери наши предположения. И вот я решил во всём признаться.

— Ванька, — сказал я тихо. — Поклянись, что никому не скажешь ни слова — ни отцу, ни матери… И даже на исповеди промолчишь…

— Клянусь!.. — сказал Ванька торжественно и даже поднял руку.

— Знай, Ванька, что отец мой убить меня обещал, если я тебе скажу хоть слово. А я всё-таки скажу. Все они в Государство Солнца удирать собираются, как только бури пройдут. И я с ними еду, Ванька. Только, Ванька, никому ни слова, а то всё дело пропадёт…

Ванька немного подумал, а потом плаксиво заговорил:

— Ты уедешь, Лёнька… А как же я? Лёнька, устрой меня к ним в компанию. Век тебе буду служить. Не могу я жить на Камчатке, если ты уедешь на Тапробану…

— Да что ты, Ванька! У тебя отец, мать…

— Верно, да! Но не житьё мне с ними. Сделает меня отец дьячком обязательно, а я плавать по морю хочу. Попроси Степана Ивановича: пусть примут нас в заговор. Пригожусь я вам.

— Не могу я этого сделать, Ванька. И так я для тебя приказание отцовское нарушил. Убьёт он меня, если я о тебе заговорю. Не требуй от меня невозможного. Поживи уж ты здесь.

— Ах, ты вот как! — сказал Ванька чужим голосом. — Сам в Государство Солнца уезжаешь, будешь там обедать под музыку на золотой посуде, а меня уговариваешь здесь пожить… Юколы я не ел, что ли…

У Ваньки, видно, слёзы подошли к горлу. Мне самому было жаль его. Я хотел его взять за руку, но он отвернулся.

— Вань! — позвал я.

Но он не отозвался. Потом вдруг повернулся ко мне и сказал резко:

— Ты меня ещё вспомнишь, Лёнька! Подожди, придёт и мой черёд!..

И бросился бежать. Я хотел его догнать, но что я мог сделать, что мог сказать ему? Постояв немного на дороге, я пошёл домой.

Я шёл по снегу один, держа в руках бумагу на тетрадку. Я думал о том, что в Государстве Солнца не бывает ссор, а я вот поссорился со своим закадычным другом из-за Государства Солнца. Мне было очень грустно вначале, а потом сделалось страшно: а вдруг Ванька начнёт вредить нам!.. Но я успокоил себя мыслью, что этого быть не может. Одним своим словом он мог погубить нас всех. А разве на это способен хороший парень?

 

8. План побега и наши затруднения

Можно считать, что с этого дня я сделался участником заговора. Отец ничего уже не скрывал от меня, посылал меня к офицерам с поручениями, и они на словах передавали мне важные сведения. Я знал, какие правила надо соблюдать, чтобы сохранить тайну, к кому нужно обращаться в крайних случаях. И даже план побега я узнал во всех подробностях.

План этот поначалу показался мне очень лёгким. Заговорщики решили весной захватить корабль «Пётр», который остался зимовать на Чекавке. Хотя капитан корабля уехал в Охотск на собаках, Беспойск брался и без капитана привести корабль к Тапробане. Захватить корабль было нетрудно, так как стоял он далеко от крепости, да и матросы не стали бы особенно сопротивляться.

Однако захват корабля ещё не решал дела. Для дальнего морского плавания нужно было много продовольствия, пороху и других запасов. Всего этого на «Петре», конечно, не было. Выходить же в океан на пустом судёнышке было безрассудно: мы все погибли бы от голоду тут же, в северных водах.

Хрущёв подсчитал, сколько нам надо мяса, соли, муки и воды, чтобы добраться до экватора. Но подсчитать было легко, а заготовить трудно. Если бы ссыльные стали скупать оленей и рыбу в больших количествах, то слух об этом распространился бы по Большерецку, и нам несдобровать. Чтобы скрыть наши подлинные намерения, надо было придумать какой-нибудь законный предлог для заготовки продовольствия. И Беспойск придумал такой предлог.

Он подал Нилову бумагу, в которой просил разрешить ссыльным заготовку продовольствия, чтобы весной на самом юге Камчатки, на мысе Лопатка, можно было бы устроить земледельческую колонию. Беспойск доказывал в бумаге, что хлеб и овощи на Лопатке будут прекрасно родиться, так как тепла там достаточно. Нилову эта мысль понравилась — на Камчатке всегда был недостаток в хлебе и картофеле, — но дать разрешения на колонию он боялся. Говорил, что надо запросить охотского губернатора, и дело тянулось. Тогда Беспойск подал Нилову второй доклад, который просил отправить в Петербург. В докладе этом он писал, что можно с незначительными силами переправиться из Камчатки в Америку, выгнать оттуда испанцев и подчинить Калифорнию российской короне. Для этого надо только иметь на Камчатке вдоволь продовольствия, то есть опять-таки обработать силами ссыльных южную часть Камчатки. Над докладом этим Беспойск смеялся, хотя и говорил, что его шутка может иметь успех в Петербурге: царица любит грандиозные замыслы и не жалеет на них средств.

Несмотря на оба эти доклада, Нилов разрешения на колонию не давал — боялся выпустить ссыльных из-под своего наблюдения. Но Беспойск не унывал: бывал у коменданта каждый день и все ему доказывал, что царица будет довольна, если на Камчатке разведут капусту и морковь. Кроме коменданта в Большерецке Беспойск познакомился со всеми купцами и их подбивал на устройство колонии. А между разговорами обыгрывал купцов в шахматы на большие деньги. Вообще без дела он оставаться не мог. Писал книгу о Камчатке и составлял словарь камчадальского языка, который посвятил Нилову. Выбрал время, чтобы съездить в сторону речки Банной, где из-под земли бьют кипящие ключи. Привёз оттуда целый штоф воды и говорил, что она помогает от всех болезней. Вечно он куда-нибудь торопился, но в то же время входил во все мелочи. Заставил меня звать мою собаку Неста Нестором и обещался рассказать как нибудь, кто такой был этот Нестор. Несмотря на то, что Беспойск часто бывал в отсутствии, без него не принималось ни одного серьёзного решения. Замещал его обычно Хрущёв, но и Хрущёв без поляка на многое не решался.

Сам Хрущёв, сказывали, был в Петербурге горьким пьяницей и болтуном. За свой язык он и поплатился: на офицерской пирушке ругал императрицу сукой, а товарищи донесли. Хрущёва арестовали, пытали поркой, приговорили к смертной казни. Но Екатерина его помиловала и заменила казнь вечной ссылкой на Камчатку. Теперь Хрущёв, проживши в Большерецке восемь лет, стал другим человеком. Читал книги, которые ему присылали из Петербурга, и совсем бросил пить. Но весёлый нрав его сохранился, он любил пошутить и посмеяться. В доме у него было очень хорошо. По стенам висели оленьи шкуры с рогами, а на полках стояли книги и коряцкие идолы. Мне он очень нравился.

Под стать Хрущёву был Панов, новый ссыльный, приехавший с Беспойском. Он тоже в Петербурге шёл против царицы и за это попал в наши края. Смельчак он был отчаянный, но и человек жестокий. Всегда предлагал самые крайние меры. Настаивал, например, на том, чтобы мы перед побегом убили Нилова, а крепость ограбили. Говорил, что и продовольствия нечего заготовлять, если так сделаем.

Жил Панов вместе со Степановым, который попал на Камчатку по одному с ним делу. Степанов этот был отчаянный пьяница. Именно его мы встретили в пьяном виде в первый день приезда Беспойска в наш посёлок. Вечно он ходил в Большерецк за водкой, возвращался оттуда навеселе и заводил ссоры с офицерами. Был он очень шумлив и придирчив, широк в плечах и силён.

Ещё в заговоре принимали близкое участие: шведский офицер Винбланд, старик Турчанинов, у которого был отрезан кончил языка, лекарь Магнус Медер и Батурин.

Батурин тоже приехал вместе с Беспойском. Ему было около шестидесяти лет и ходил он с длинной седой бородой. Перед приездом на Камчатку он по приказу Елизаветы просидел в Шлиссельбургской крепости в одиночке двадцать лет и даже русскую речь позабыл, — с ним запрещено было разговаривать тюремщикам и солдатам. Случайно он узнал, что на престоле уже нет Елизаветы, а Екатерина. Подал прошение о помиловании, но вместо помилования Екатерина отправила его на Камчатку. Теперь он много говорил, даже не говорил, а кричал. При этом глаза его блестели.

Принимал ещё участие в заговоре тихий офицер Леонтьев. Но он, хоть и вошёл в заговор, несколько раз неожиданно являлся к Хрущёву и умолял его бросить всё дело: боялся, что заговор откроется и нас всех казнят.

А заговор, действительно, легко мог открыться. Беспойск требовал, чтобы Сибаев и Кузнецов звали на Тапробану как можно больше охотников. Он говорил, что одним ссыльным трудно будет овладеть кораблём и погрузиться. Да и в случае раскрытия заговора надо было иметь силу для отпора. Поэтому в заговор вошло не меньше пятнадцати человек охотников. Все они с радостью согласились уехать с Камчатки и дали клятву молчания. Но проболтаться они могли и случайно. Однако мы с отцом больше боялись ссыльных офицеров, чем охотников, потому что на Камчатке был закон: если ссыльный донесёт начальству на товарищей, замышляющих побег, то получает за это свободу и награду. Охотники и так были свободны. А вот из офицеров кто-нибудь легко мог соблазниться — получить себе свободу через измену.

Всякий раз, когда у меня заходил об этом разговор с отцом, я вспоминал Ваньку. Мы с ним уже не дружили больше с того дня, не разговаривали в школе, когда глаза наши встречались, он отворачивался. Само по себе это меня не очень смущало. Мои мысли были заняты не Ванькой и даже не школой. Занятия наши шли хорошо, купцы пожертвовали чернил и бумаги, и печка была сложена. Но, несмотря на всё это, школа перестала занимать меня. Я сидел на уроках с открытыми глазами, но видел не учителя, а тёплый океан и берега Тапробаны. Только о Городе Солнца я и думал теперь и ради нашего побега готов был идти на всё. Конечно, Ванька заметил во мне перемену, но не делал никаких стараний, чтобы поговорить со мной и помириться. Только один раз, незадолго до Нового года, он неожиданно подошёл ко мне после урока, огляделся и сказал тихо:

— Я рад, что с вами не спутался. В Большерецке купцы пронюхали, что вы убежать собираетесь. Обязательно Нилову донесут.

На один миг я опять увидел в Ваньке моего старого, верного друга. Не стал врать, а просто спросил:

— Откуда знаешь?

— Мне Казаринова сын по секрету говорил.

— Спасибо тебе, Ванька, за сообщение. Я тебе добром отплачу. Всё сделаю, чтобы на Тапробану ты попал.

Ванька как-то криво ухмыльнулся.

— Нет уж, поезжай лучше один. Мы и здесь проживём.

Разговаривать мне с ним было некогда. Я бросил бежать в посёлок. По дороге встретил Беспойска, который верхом на олене ехал к Нилову. Рассказал ему неприятную весть.

На Беспойска сообщение не подействовало. Он спросил только:

— Кто говорит?

— Казаринов.

— Это он потому, что я его в шахматы вчера пять раз обыграл. Ничего не будет…

Ударил по оленю пятками и поехал дальше тихо — быстро ещё не выучился.

Я долго смотрел ему вслед.

Спокойствие Беспойска меня подбодрило. Однако на этот раз поляк ошибался.

 

9. Встреча Нового года

Тем временем декабрь пришёл к концу. Под новый, 1771 год решено было собраться в доме у Хрущёва и несколько охотников пригласить, чтобы поговорить обо всём обстоятельно. Для того чтобы не застал нас караул врасплох, Хрущёв придумал устроить собрание под видом новогодней пирушки. Отец и Панов сходили на охоту и принесли десятка два белых куропаток и лебедя. Беспойск привёл из Большерецка целого оленя, которого мы должны были зажарить. Заботу о водке взял на себя Степанов.

Мои обязанности были маленькие: сесть на порог и ощипать птицу. Беспойск, увидевши куропаток, заявил, что их надо жарить на вертеле, и тут же объяснил, как это делать.

В это время из Большерецка пришёл приказчик купца Казаринова и принёс подарки учителям: Панову и Хрущёву по собольей шапке, а Беспойску два фунта чая и мешочек с сахаром. Поляк через приказчика поблагодарил купца, а потом, немного подумавши, решил один фунт чая и полмешочка сахару послать Нилову. Велел мне бросить куропаток и идти в Большерецк. Научил, как я должен поздравить Нилова и как передать подарок. Я стряхнул с себя перья и пошёл.

Через крепостные ворота я прошёл важно. Сказал часовому, что несу подарок начальнику. Потом вошёл в кухню Нилова и там увидел Ваську, его сына, и солдата. Васька ел кедровые орехи, которые для него грыз солдат. Я закричал Ваське:

— Поди отца позови! Нужен по важному делу.

Васька съел орех и сказал наставительно:

— Ты чего орёшь? Здесь не тундра. Невежа!

Меня это возмутило. Я ответил ему в тон:

— Сам ты невежа. Я «Юности честное зерцало» наизусть знаю. Дурак!

Васька плюнул в меня разжёванным орехом и вышел. А я стал посередине кухни, выставив вперёд узелок с чаем и сахаром.

Нилов вышел в собольих туфлях и с длинной трубкой. На пальце у него было широкое золотое кольцо. Он грозно сдвинул брови и долго глядел на меня. Потом выпустил дым и закричал:

— Что такое случилось? Даже под праздник покоя нет.

Я низко поклонился, как велел мне Беспойск, и нежным голосом сказал:

— Ссыльные поздравляют ваше благородие с Новым годом, желают вам доброго здравия и просят принять сей скромный дар.

И протянул узелок.

Нилов сейчас же смилостивился. Улыбнулся.

— Какой такой скромный дар?

Взял узелок и начал разворачивать. Увидел чай с сахаром, смягчился окончательно. Прикинул сахар на руке. Спросил:

— Ты чей?

— Ссыльного Степана Полозьева сын.

— Водку пьёшь?

— Никак нет.

— Ладно, ступай тогда. Передай Беспойску, чтобы завтра пораньше ко мне чай пить приходил.

Повернулся и зашлёпал своими мягкими туфелями.

Когда я пришёл в посёлок к дому Хрущёва, куропатки были уже ощипаны. И оленя отец успел заколоть. Мне осталось только подбрасывать дрова в печку да поворачивать птиц на вертеле.

Встреча Нового года удалась на славу. Мы наелись до отвала, я даже выпил стаканчик водки. Многие офицеры подпили, а Степанов напился до того, что улёгся на полу под столом и хватал всех за ноги. Беспойск ничего не пил. Зато съел один почти всего лебедя, а когда ужин кончился, постучал по столу и велел молчать.

Сейчас же все затихли, а он сказал громко:

— Друзья мой, я видел многие страны и прошёл всю Сибирь насквозь. И должен сказать вам, что нет на свете страны несчастнее Камчатки. Нас загнали сюда в расчёте, что все мы погибнем здесь. Но мы не погибнем. Камчатка — не край света. Земля — шар. Мы найдём отсюда дорогу к свободе…

Все закричали «ура», но Беспойск просил помолчать ещё.

— Друзья мои, — продолжал он. — Царица распорядилась, чтобы мы, ссыльные, здесь работали на неё добывали горностаевые меха для её мантии. Что ж, к пасхе мы пошлём её величеству такой подарочек, от которого ей не поздоровится. Налейте мне водки. За счастливое плавание в новом году!

Он залпом выпил целый стакан водки, а потом разбил стакан.

Тут вскочил Хрущёв. Должно быть, он вспомнил свои офицерские пирушки в Петербурге и тоже захотел сказать речь. Стукнул по стакану, чтобы мы замолчали. Заговорил:

— Друзья, мы все — жертвы безумной тирании. Девятый год пойдёт завтра, как я влачу здесь своё жалкое существование. Сейчас в Петербурге Екатерина, мать отечества, тоже встречает Новый год. Она не услышит меня через Сибирь и Урал… Но всё-таки я приготовил ей пожелание. Я пью за то, чтобы царица-матушка скорее издохла…

Ссыльные и охотники закричали «ура». Но вдруг поднялся бледный офицер Леонтьев.

— Господа, — сказал он слабым голосом, — хорошо ли, что мы произносим здесь такие речи? Нам вырвут языки и отрубят головы, если это дойдёт до Нилова. Давайте лучше напишем прошение в Петербург царице. Она добра и простит нас, если мы поклянёмся отблагодарить её на полях битвы, сражаясь за величие России…

— Нет, — закричал Панов, — просить надо не словами, а вот чем…

И он взмахнул кулаком.

Все присоединились к Панову, и Леонтьев сейчас же замолчал и сел.

В это время Магнус Медер вынул свои часы и сказал:

— Полночь.

Ссыльные начали поздравлять друг друга. Все верили в то, что новый год принесёт освобождение и счастье. Каждый старался сказать что-нибудь. Только отец ничего не говорил. Он не выпил ни одного глотка водки, слушал речи и время от времени брал топор и выходил на двор. Боялся, что нас кто-нибудь подслушает. Но всякий раз возвращался успокоенный и усаживался на своё место.

Когда все поздравили друг друга, из-под стола выскочил пьяный Степанов. Он схватил ружьё и предложил сейчас же идти в крепость к Нилову. Ему надоело лежать под столом, и он решил поразмяться. Едва уговорили его поставить ружьё и успокоиться. Он сумрачно уселся и начал ругать Беспойска за то, что тот трус.

Так прошла ночь в разговорах и речах. В шесть часов утра собрались расходиться, но Хрущёв не хотел никого отпускать. Предложил выпить чаю и поставил на огонь большой котёл с водой. Все согласились, и речи опять потекли. Когда Кузнецов заявил, что чай готов, никто на него внимания не обратил, слушая речи Винбланда, который ломаным русским языком говорил о том, что нам надо потихоньку заклепать в крепости пушки.

В это время свободный охотник Чурин-дранка (ему медведь когтями попортил лицо) страшно закричал, схватился за живот и грохнулся на пол. На миг воцарилось молчание. Потом все бросились к Чурину. Медер вместе с Хрущёвым уложил его на лавку. Пока Медер осматривал охотника, такой же припадок случился с Кузнецовым. Он не закричал, а только весь позеленел и лёг на пол.

— Должно быть, это от сахару, — сказал он тихо. — Мы с Чуриным первые начали пить чай.

— Безусловно отравление! — закричал Медер. — Пусть никто больше не съедает сахара. И дафайте его мне.

Он долго осматривал сахар сквозь свои очки и даже попробовал кусочек кончиком языка. Все смотрели на него молча. Наконец он сказал:

— Мышьяк. Вкус горькофатый, запах чеснока.

— Казаринов сахар отравил! — закричал Беспойск. — Надо выяснить, в чём дело.

— Он нас всех хотел уморить! — кричал бледный Медер. — Дайте Чурину жиру и молока. И сейчас же надо донесть капитан Нилоф…

— Нилов уже знает, — сказал Панов, усмехнувшись. — Мы послали ему половину сахара.

— Верно! — закричал Беспойск. — Его смерть нам не нужна! Надо его предупредить.

Он накинул на себя шубу и выскочил из комнаты.

Немного спустя Чурин умер. И меня послали в Большерецк, вдогонку за Беспойском, чтобы сообщить ему эту печальную весть.

 

10. Измена

Всю версту до Большерецка я бежал, изредка останавливаясь, чтобы перевести дух. Но, должно быть, Беспойск тоже бежал. Нигде на всём пути даже издалека я не видал его.

У ворот крепости часовой загородил мне дорогу ружьём. И только здесь я увидел Беспойска, переходящего двор. Я перескочил через ружьё и крикнул часовому:

— Бегу к главному начальнику!.. Вот с ним…

Часовой не стал возражать, я перебежал двор и вскочил на комендантское крыльцо. В передней я увидел на миг спину Беспойска, который быстро распахнул дверь и вошёл в комнаты Нилова. Я вбежал за ним. На столе в первой горнице кипел самовар, Нилов сидел за столом и, видимо, собирался пить чай.

Всё остальное произошло в одно мгновение. Беспойск подбежал к столу и смахнул на пол чашку Нилова. Нилов вскочил и закричал:

— Чтоб ты…

Беспойск тут же вкратце рассказал ему всё происшествие. В сахаре — яд, сахар получен от Казаринова, он и отравил. Вот почему пришлось разбить чашку.

Нилов слушал молча. Потом начал быстро креститься. Очевидно, угроза смерти его потрясла. Лицо его делалось всё более и более красным. Он повернулся, желая сделать что-то, и тут заметил меня.

— Тебе что здесь надо? — закричал он очень громко.

— Меня прислали сказать, что охотник Чурин умер от яда.

— Умер!.. — воскликнул Беспойск и поднял руки. — Умоляю вас, господин капитан, покарать отравителя. Ведь смерть из этой чашки подбиралась и к вам…

Нилов махнул нам рукой, и мы удалились в соседнюю комнату, спальню. Я хотел уже уходить, но Беспойск задержал меня. Да и двери из спальни не было, кроме той, в которую мы вошли.

Мы слышали, как Нилов вызвал солдат. Одному велел привести Казаринова, другому — убрать осколки посуды. Сам начал шагать по комнате, не заходя к нам.

Я оглядел спальню. Посередине её стояла огромная кровать с горой подушек. Рядом с кроватью столик, а на нём высокий подсвечник литой меди.

Немного погодя я увидел в окно, как по двору прошли солдат и Казаринов. Беспойск чуть-чуть приоткрыл дверь и начал смотреть в щель. Я тоже подошёл.

Казаринов прямо с порога начал кланяться Нилову и поздравлять его с Новым годом. Я не узнал самодура-купца — до такой степени льстиво он поздравлял коменданта.

— Спасибо, спасибо, — ответил Нилов голосом притворно добродушным. — Я тебя чайку попить пригласил и о деле поговорить надо. Садись, гостем будешь…

Казаринов уселся и перевёл дух. Должно быть, приглашение через солдата его испугало. Но, видя добродушие коменданта, он успокоился.

— Чайку выпьешь? — спросил Нилов.

— Покорнейше благодарю.

Нилов сам налил ему чаю, поставил чашку перед ним, пододвинул сахар. Сказал грозно, тоном начальника:

— Пей внакладку.

И положил ему в чашку куска четыре. Казаринов тоненько засмеялся, принимая эти четыре куска за особую милость главного начальника.

— Пей!

Казаринов налил чай в блюдце и принялся дуть. Я дрожал от волнения у своей щели, представляя себе, как сейчас купец упадёт на пол, а потом умрёт.

— Хороший чаёк, — тем временем говорил Нилов, расхаживая по комнате. — И сахар хороший. Мне его вчера ссыльные в подарок прислали.

Казаринов поставил блюдце на стол. Глаза у него полезли на лоб. Рот открылся. В ужасе он глядел на Нилова.

— Что же не пьёшь? — вдруг заорал Нилов. — Пей!

Казаринов поднял блюдце, но сейчас же опустил его.

— Позвольте чая не пить, ваше благородие, господин благодетель! — сказал жалостливо.

— Пил, что ли?

— Так точно…

— Ну, от одной чашки с тобой ничего не сделается. Пей!

Казаринов медленно сполз со стула и стал на колени:

— Позвольте не пить. Век за вас буду бога молить…

— Да нешто на коленях о таком деле просят? — спросил Нилов. — Почему не можешь?

— Если от ссыльных этот сахар, то он того…

— Что — того?

— Отравлен немножко.

— Как — отравлен? Почему отравлен?

— Разрешите сказать, ваше благородие. Хотел я отравить ссыльного Беспойска. Потому мышьяку в сахар и подбавил.

— Да как ты смел? Как ты смел? — закричал Нилов и начал бить купца ногами. — Самодурствовать вздумал, чёртова головушка! Да я тебя в подвале сгною!..

Купец униженно кланялся, подметал бородой пол, лепетал:

— Явите божескую милость, ваше благородие… Дозвольте говорить… Всё разъясню.

Нилов ткнул его носком в ухо и отошёл, тяжело дыша. Очевидно, он очень устал. Уселся в кресло, обтёрся платком, сказал ему спокойнее:

— Ну, говори, в чём дело.

— Не извольте сердиться, ваше благородие, что я Беспойска уморить решил…

— Как — не извольте сердиться? Ведь он ссыльный, на моём попечении. Учитель… Военнопленный…

— Ну точно, учитель и у меня в доме бывал. Только я записку, ваше благородие, под дверью нашёл…

— Какую записку? От кого?

— Не могу знать. Без подписи записка была. И было в ней сказано, что ссыльные собираются бунт устроить. Вас убить, нас всех перебить и на корабле уплыть в Индию. И всему этому коновод — поляк Беспойск. Вот почему я его на тот свет спровадить решился.

— Покажи записку, — сказал Нилов отрывисто.

— Не могу-с. Я её уничтожил по прочтении, как велено было. Не хотел вас беспокоить, вот и взял на себя грех…

Казаринов замолчал и уже с хитринкой посмотрел на коменданта. Нилов стоял посередине комнаты, раздумывал. Беспойск тихо, на цыпочках, отошёл от двери. Пошарил рукой под подушкой комендантской постели, открыл столик. Должно быть, он искал оружие. Не нашёл ничего, вынул свечку из медного подсвечника и с подсвечником в руке подошёл к двери.

— Ты, Лёнька, коменданту под ноги бросайся, если войдёт, — шепнул он мне. — А я его вот этим…

И он показал мне подсвечник.

 

11. Неожиданный оборот

Нилов всё стоял посередине комнаты, как бы обдумывая, что делать. Потом вдруг, вместо того чтобы идти к нам, повернулся к Казаринову и заорал:

— Да что ты меня морочишь? Кабы он меня погубить хотел, так и погубил бы через такой сахар. А он прибежал сюда и чашку с твоей отравой из моих рук выбил…

И, не желая, очевидно, продолжать издевательства над купцом, он сделал шаг к нашей двери.

Беспойск моментально поставил подсвечник на место и отошёл к окну. Я тоже подался назад. И когда Нилов открыл дверь, мы оба стояли как ни в чём не бывало.

— Идите сюда, Август Самойлович. Слышали? — сказал Нилов насмешливо.

— Слышал, — ответил Беспойск и добродушно засмеялся. — Целый роман придумал… Записка, бунт, Индия… Судите сами…

Но сейчас же он переменил тон. Повернулся к Казаринову:

— Вы должны доказать начальнику, что я виноват. Где ваши доказательства?

Казаринов даже оправдываться не стал. Раз Беспойск здесь, какие могли быть разговоры! Нилов сказал строго:

— Нечего с ним разговаривать… Лемзаков!

Явился сержант Лемзаков в полной форме по случаю Нового года.

— Увести этого в подвал, — распорядился Нилов. — Убийца он. Мы о нём бумагу составим. Судейкина сюда позвать.

Когда Лемзаков и Казаринов ушли, Нилов обнял Беспойска.

— Спасибо тебе, — сказал он и всхлипнул. — Ты мне жизнь спас. Буду писать в Охотск губернатору, чтобы свободу тебе вернули. Поручусь за тебя. А пока вот что: ты просил, чтобы колонию тебе я разрешил на Лопатке устроить. Можешь. Сей там хлеб во славу императрицы. Пошлю я с вами десяток солдат и семян на посев дам, есть у меня в запасе. Понял?

Беспойск низко поклонился:

— Так точно, понял.

— Рад?

— Так точно. Разрешите, господин капитан, колонию Ниловкой назвать в честь вашей мудрости и доброты?

— Ладно! Можешь. Передай своим, что по случаю Нового года и спасения чудесного от смерти разрешаю. В Петербург всё опишу. И теперь иди…

Мы с Беспойском шли тихо по снежному полю. Он немного прихрамывал и опирался на меня. Видимо, бессонная ночь и волнения его утомили. Лицо его было нахмурено, и он тяжело молчал. Я заговорил первый:

— Кто же записку Казаринову мог написать?

— Ума не приложу. Нашёл, кому писать. Но грамотный, значит. Изменник в нашей среде… Чего ты дрожишь?

— Нет… Ничего…

На самом деле я дрожал всем телом. Так вот какую штуку устроил мне Ванька! Конечно, это он подложил записку под казариновскую дверь. Разве из офицеров кто-нибудь пошёл бы на это? Офицер бы пришёл к Нилову и всё рассказал. Играть втёмную не было никакого смысла для офицера. Только Ванька из мести мог проделать такую бессмыслицу. Ванька! Неужели Ванька! Но ведь он дал клятву, что даже на исповеди промолчит…

Когда мы подошли к нашему посёлку, Беспойск сказал:

— Ты никому не говори о том, что у коменданта было. Слышишь?

— Слышу.

— Скажем, что заговор придётся прикончить. На Лопатку поедем хлеб сеять. Понял?

— Понял.

— Прежде всего надо изменника выловить. Без этого ничего делать нельзя, пять тысяч ведьм…

Мы застали ссыльных в той же избе, у Хрущёва. Кузнецову стало лучше, его отпоили оленьим молоком. А Чурина уже вытащили в сени и накрыли рогожей.

Когда мы вошли, все глаза уставились на Беспойска. Поляк молча снял шубу и обвёл взглядом всех присутствующих. Мне казалось, что он выискивает изменника.

— Комендант жив остался, — наконец сказал он. — Казаринов сахар отравил. Сознался. Его в тюрьму Нилов отправил.

— Почему отравил? — спросил Хрущёв.

— По глупости. Посидит в подвале, поумнеет. А теперь сообщу вам приятную весть. Нилов разрешил землю обрабатывать на Лопатке. Сказал, что семян даже даст. А мне обещал свободу.

— Теперь прощай, Камчатка… — начал было Панов.

— Нет! — властно сказал Беспойск. — Я дал Нилову слово, что мы честно будем работать на Лопатке. Никаких побегов. Упорным трудом мы заработаем себе счастье здесь…

Воцарилось зловещее молчание. Потом вдруг Степанов поднял ружьё и сказал:

— Измена! Я обвиняю вас, Беспойск, в том, что вы предали нас всех, чтобы получить свободу для себя.

Обвинение было так неожиданно, что все растерялись. Это мало. На этот раз все отнеслись с серьёзностью к заявлению Степанова. Хрущёв страшно побледнел. Охотники злобно сдвинули брови и взялись за ружья.

— Станьте у дверей! — сказал Степанов.

Несколько человек повиновались. Тогда Степанов подошёл к Беспойску и начал кричать ему прямо в лицо.

Он обвинял его в том, что без согласия ссыльных он дал Нилову слово честно работать на Лопатке. И это сделано после того, как Нилов обещал выхлопотать прошение лично ему. Значит, заговор ему был нужен только для личных целей и теперь он готов уже и впрямь сеять хлеб на Лопатке, где земля не родит хлеба.

Из всех присутствующих только один я знал, что Беспойск не имеет возможности оправдываться. Он был убеждён, что в нашей среде есть изменник и что каждое его слово может быть в подмётной записке сообщено Нилову.

Я смотрел на Беспойска. Он раздумывал. Никакого беспокойства не выражалось на его лице. Когда Степанов кончил свою речь, он сказал просто:

— Если вы мне не доверяете, я готов отстраниться.

— Этого мало! — закричал Степанов. — Одно из двух: смерть или побег. Если вы будете работать на Лопатке, кто доведёт наш корабль до Тапробаны? Смерть изменнику!

Эти слова, произнесённые с задором, подействовали на охотников.

— Смерть!.. Смерть!.. — заговорили они.

Офицеры не могли ничего понять и молчали.

— Хорошо, смерть! — решительно сказал Беспойск и ударил кулаком по столу, как будто умереть должен был не он, а кто-то другой. — Смерть, десять тысяч ведьм! Но прежде я должен написать записку на родину. А Хрущёв пусть её перешлёт.

Панов поставил перед Беспойском чернила и положил бумагу. Поляк написал только несколько слов. Не сворачивая письма, он передал его Хрущёву.

Хрущёв пробежал глазами записку, побледнел ещё больше, передал письмо Панову. Тот тоже прочёл. Беспойск тем временем повернулся к Степанову и сказал твёрдо:

— Я готов.

Степанов обратился к охотникам:

— Так как же, братцы?..

Панов спрятал письмо Беспойска в карман, подошёл к Степанову и ударил его по плечу.

— Будет ломать дурака. Здесь не дети малые. Если тебе больше нравится Тапробана, чем Лопатка, поезжай на Тапробану. А я поеду с Беспойском сеять хлеб.

— Я тоже, — сказал Хрущёв.

Степанов не ожидал такого оборота. Отошёл в сторону и закричал:

— Ещё посмотрим, чья возьмёт! Кто за меня, подходи ко мне.

Я подмигнул отцу, и мы перешли в партию Беспойска. За нами же последовала большая часть заговорщиков. Со Степановым осталось только три охотника. Этим воспользовался Беспойск.

— Я отказываюсь быть расстрелянным, — сказал он насмешливо. — Слышите, господин Степанов?

Степанов ответил мрачно:

— Ну вас всех к чёрту!

И вышел из комнаты.

Вечером того же дня отец с печалью сообщил мне, что секретный комитет большинством голосов решил побег отменить. Всем будет предложено ехать на Лопатку, как только стает снег. Поедут на байдарках, вдоль берега. Сейчас будет приступлено к заготовке продовольствия на лето и инструментов.

Я знал, что это постановление сделано для отвода глаз, чтобы обмануть изменника. Промучившись весь вечер, ночью я рассказал отцу всё. О том, что я подозревал в измене Ваньку, я не сказал ни слова.

 

12. Сборы на Лопатку

С этого дня начались мои мучения. Я считал себя виновником всех несчастий, выпавших на нашу долю. Даже смерть Чурина я ставил в вину себе. Чем больше я думал, тем яснее мне делалось, что Ванька написал записку Казаринову. Он не хотел, чтобы мы уехали на Тапробану, и вот устроил такую подлую штуку. Хорошо, что Беспойск сумел так ловко вывернуться. Но ведь если мы начнём опять собираться в плавание, изменник может нас выследить и донести второй раз. И уже тогда мы наверное погибнем.

Правда, теперь среди нас уже не было разговоров о побеге. О том, что плавание на Тапробану не отменено, знали только немногие. Беспойск теперь в каждом видел изменника. Я подозревал Ваньку и думал, что в нашей среде предателя нет. Беспойск не знал этого. И он строжайше запретил даже в наших частных разговорах произносить слова: побег, Государство Солнца, Тапробана.

Всё, что мы делали теперь, мы делали для поездки на Лопатку. На лето нам надо было заготовить продовольствие: сухари, солонину из оленины. Так как покупать оленей было дорого, Панов хотел собрать большой отряд охотников, чтобы настрелять диких оленей в горах. Но охотники, узнав, что отъезд на Тапробану отменён, перестали приходить к нам. Только Сибаев и Кузнецов иногда заходили. С ними Панов и охотился два раза. Но диких оленей — буюнов — было мало в наших местах: их распугали. Поэтому отряд Панова убил только трёх оленей. Мы их засолили, и на этом кончились наши заготовки.

Ни отец, ни я не ходили на охоту. У нас было другое дело. Беспойск поручил отцу устроить в хрущёвском сарае кузницу для выделки лопат, сох и борон. Из крепости поляк привёз на собаках наковальню, а мехи отец соорудил сам из тюленьей кожи, сложил горн из камней и безропотно принялся ковать железо. Я помогал отцу как мог: подавал инструменты, а главное, раздувал огонь. Только теперь, подолгу работая вместе с отцом, я понял, как велика была в нём жажда свободы. Поздно вечером, когда все засыпали в нашем селении, он бросал лопаты и открывал потайную яму, заложенную досками. Там у него лежали длинные полоски железа, очень мало похожие на зубья борон. Из этих полосок он делал штыки на наши охотничьи ружья. Только это он считал за настоящую работу. Он решил, что на каждое ружьё заговорщика надо сделать по штыку. Незаметно обмерил ружья охотников и ссыльных и теперь ковал по ночам штыки, временами прерывая работу, чтобы послушать, не идёт ли кто. Но всё было тихо кругом, и он опять принимался стучать по наковальне.

До весны отец хотел сделать сорок штыков. Он считал, что только при этом условии в случае стычки с солдатами мы можем рассчитывать на успех.

Насколько я понимал по разным намёкам, план побега теперь заключался в следующем: Беспойск хотел весной переправить на Лопатку наши запасы, инструменты и часть ссыльных и охотников, чтобы начать работы. Вторая группа ссыльных останется в Большерецке. В эту группу входили: Степанов, Леонтьев, Турчанинов, Медер, которые отказались участвовать в обработке земли. Как только плавучие льды уйдут из Охотского моря, ссыльные на Лопатке обезоружат солдат, явятся в Большерецк на байдарках ночью, соединятся с оставшимися и той же ночью захватят корабль, поднимут паруса и уйдут на Лопатку. Там заберут продовольствие и людей, и после этого «Пётр» возьмёт курс на Тапробану.

План этот был труден. Уехав из Большерецка на Лопатку, за двести вёрст, мы могли упустить корабль, который весной должен был идти в Охотск. Мы могли захватить корабль, но вследствие непогоды задержаться в море. А Нилов послал бы на Лопатку по сухому пути солдат, и тогда на Лопатке должно произойти форменное сражение. Могло случиться и много других неожиданностей. И ко всему надо было приготовиться. Отец считал, что штыки при всех обстоятельствах пригодятся. И мы с ним работали по ночам не покладая рук.

Поэтому в школу я теперь ходил редко. Уставал от работы, да и не хотелось встречаться с Ванькой. Как я с ним буду говорить, если он подойдёт? Но Ванька не подходил ко мне. Он дружил теперь с сыном Казаринова и меня не замечал. Однако один раз, подошёл. Разговор с ним оказался менее трудным, чем я думал.

— Эй, Лёнька, — сказал он довольно развязно, — говорят, вам подсыпали мышьяк в сахар?

— Да, подсыпали. И Казаринов теперь сидит в подвале.

— Знаю. А как Государство Солнца?

— С ним простились. Весной поедем на Лопатку и будем там хлеб сеять. Беспойск сказал, что построит дворцы на Лопатке, а кругом будут огромные поля ржи. Я теперь работаю в кузнице…

— Да, но в Государстве Солнца едят на золотых тарелках…

— Беспойск сказал, что он найдёт золото и здесь.

Ванькино лицо прояснилось.

— Значит, Тапробану по боку! — сказал он радостно. — Лёнька, я приду к вам, и мы опять будем водиться. Я помогу вам в кузнице…

— Нет, нет, нет!..

Ванька посмотрел на меня удивлённо. А мне хотелось подойти к нему, взять его за горло и сказать: «Ванька, ты написал записку Казаринову». Однако я не взял Ваньку за горло… Конечно, он не сознался бы, а только струсил. И неизвестно, чем бы это кончилось. Поэтому я крикнул только:

— Прощай, Ванька!

И быстро пошёл. Он ответил:

— Прощай, Лёнька!

И пошёл в другую сторону.

Догнать его, поговорить с ним по душам, рассеять все сомнения… Но я не сделал этого. Ругнул себя трусом, пришёл в кузницу и взялся за верёвку от мехов.

В этот вечер отец работал с ожесточением. Он только покрикивал на меня, чтобы я держал хорошо жар.

Он разогрел на углях длинную полосу железа и обделывал её на наковальне. Искры сыпались от его ударов, и полоска превращалась в смертоносное орудие. Вдруг послышались разговоры на дворе. Отец сказал:

— Посмотри, кто там?

Я выглянул в дверь.

— Свои.

В кузницу вошли Беспойск, Леонтьев и Хрущёв. Беспойск сказал, обращаясь к Леонтьеву:

— Вы говорите, что нам нечем обрабатывать землю. Мы готовимся. Вот смотрите.

И он указал рукой на наковальню. Там как раз лежал раскалённый штык, который отец не успел упрятать. Леонтьев пожал плечами:

— Первый раз вижу, что можно обрабатывать землю штыками…

Беспойск нахмурился.

— Что это? — спросил он отца.

Отец поднял свои клещи с зажатым в них штыком.

— Это штык, — пояснил я.

— Действительно, штык, — произнёс Беспойск удивлённо. — Для чего вы это делаете.

— Для своего ружья, — ответил отец. — Со штыком хочу попробовать сходить на медведя.

— Вряд ли это удобно, — сказал Леонтьев. — На медведя нужна рогатина. Штык короток.

И он повернулся к выходу.

Беспойск близко подошёл к отцу. Сказал тихо:

— Мы ничего не можем делать… В нашей среде есть предатель, понимаете? Я никому не верю. О вашем штыке завтра же может узнать Нилов. Вы должны его уничтожить…

Отец ответил:

— В чём дело?

И тут же разбил штык молотом. Когда все ушли, отец сказал:

— Доставай, Лёнька, штыки. Придётся разбить и их. А то изменник пронюхает!

Я ответил:

— Нет. Подожди до завтра… Подожди до завтра…

И начал просить отца так настойчиво, что он решил подождать со штыками до завтра.

 

13. Изменнику смерть…

Ночью я слышал какой-то звон. Что бы это могло быть? Может быть, это звон золотой посуды, на которой обедают в Государстве Солнца? Нет, это не звон, а удары молота. Отец разбивает штыки. Мы никогда не попадём на Тапробану. В нашей среде есть изменник, и он один не даст нам сделать то, чего мы все хотим…

Я проснулся и долго не мог уснуть снова. Потом понял, что я и не усну. Я должен вырвать признание у Ваньки. Но как это сделать? К утру я остановился на самом простом способе. Я заряжу ружьё картечью, заманю Ваньку в укромное место и заставлю его сознаться. Если изменник он, я застрелю его. А потом скажу отцу: «Теперь ты можешь делать штыки». И скажу Беспойску: «Можно собирать охотников и готовиться к побегу. Изменник казнён»…

Я решил вызвать Ваньку на двор вечером, чтобы меня не могли увидеть. Пошлю во двор собаку Неста. Как прежде, она полает раза два — Ванька и выйдет. А уж потом будет разговор.

Ещё с утра я зарядил ружьё крупной картечью. Это было самое лёгкое из всего моего замысла. За обедом меня трепала лихорадка. Но я решил покончить с изменником в этот день. Как только стемнело, я уже шёл по дороге к Большерецку. Я думал: не сладок путь в Государство Солнца. Должно быть, хорошо живётся там, если так трудно туда пробраться. Надо убить друга, бросить дом и сколько ещё несчастий претерпеть, чтоб коснуться ногой берега Тапробаны.

Такие мысли были у меня в голове, когда в тот вечер я пробирался к Большерецку.

Я был почти уже у самой крепости, когда впереди себя заметил фигуру, которая двигалась в одном со мной направлении. Я пошёл быстрее, потому что фигура показалась мне знакомой. Сердце у меня забилось неспокойно. Я окликнул:

— Вань…

Фигура остановилась.

Несомненно, это был Ванька. Но зачем он здесь? Что делал он у нас в посёлке? Хорошо, что я его встретил так вовремя.

— Вань… Где ты был?

— Хотел к тебе пробраться в кузню. Да вот повернул.

— Ну-ка, пойдём за кладбище. Мне поговорить с тобой надо.

Ванька замотал головой.

— Сейчас не могу. Хочешь завтра, после школы?

Я видел, что Ванька торопится и что он очень испугался, увидев меня. Что ж, тем лучше! Скорее конец!

— Пойдём сейчас за кладбище, — сказал я твёрдо.

— Не могу я сейчас, Лёнька. Раз не могу, значит, не могу.

Тогда я вскинул ружьё на руку.

— Ванька! — сказал я. — А верить ты мне можешь?

— Могу!

— Так вот знай, что ружьё у меня заряжено самой крупной картечью. Семь штук в заряде, и попасть в тебя легче, чем промахнуться. Если ты сейчас побежишь, Нест схватит тебя за торбаса, а я выпалю. Видишь, придётся тебе поговорить со мной.

Ванька притих:

— Ну, спрашивай.

— Куда ты идёшь?

— В крепость. К Нилову.

— Зачем?

— Передать записку.

— Идём на кладбище.

— Нет.

Я поднял кремень у ружья, и пружина звонко звякнула на морозе.

— Какое письмо?

— Ну что ты, Лёнька, пристал! Не могу я сказать, и всё.

Я решил ещё раз подействовать убеждением.

— Ванька, мы с тобой дружили много лет, и ты мне в дружбе клялся. Скажи, друг ты мне или враг?

— Друг, — ответил Ванька, не задумываясь.

— Почему же тогда не говоришь, от кого письмо?

— Не велено. Мне целковый обещан, если я его Нилову тайно передам.

— Ванька, здесь дело не целковым пахнет, а человеческими жизнями. Скажи, от кого письмо.

— От офицера Леонтьева.

— Давай его сюда.

— Нет. На что оно тебе? Он помилования просит. Какое тебе дело?

— Есть дело. Если сейчас не передашь, я в тебя влеплю всю картечь, какая у меня в стволе. Возьму письмо, а труп твой в Большую сволоку. Вынесет тебя в море, никто и не узнает…

Должно быть, Ванька первый раз сообразил, что дело пахнет не шуткой. Спросил испуганно:

— Неужели застрелишь?

— Застрелю.

— А если письмо отдам, на Лопатку меня возьмёте?

— А это не ты на нас Казаринову донёс?

— Что ты, Лёнька, обалдел, что ли? Я же клятву тебе дал, что никому не скажу…

— И сыну его ничего не говорил?

— Ни слова…

— Ванька!..

Плохо, должно быть, я знал людей, когда предполагал, что Ванька Устюжинов изменник. Сейчас он стоял передо мной таким, каким я его знал последние пять лет. Даже в темноте я видел, как он улыбается своей растерянной улыбкой.

Я опустил кремень на ружьё, и мне сразу стало весело. Все мои мучения окончились в этот миг. Я легонько ударил Ваньку по шее, он меня ткнул в бок, и мы пошли по дороге к нашему посёлку.

По пути Ванька мне рассказал, что он пробирался к нам в кузницу, так как очень соскучился по мне. На улице встретил офицера Леонтьева, который зазвал его к себе в избу, угостил сахаром и просил потихоньку снести письмо к Нилову.

— Рубль обещал мне и ножик, — секретно сообщил Ванька.

— Хороший ножик?

— Хороший. В кожаных ножнах. Ну, всё равно, чёрт с ним! Только чтобы поляк взял меня на Лопатку…

Мы пришли в избу Хрущёва и застали всех в сборе. Даже Беспойск был там. Я сейчас же рассказал подробно, как письмо досталось Ваньке, но не сказал, как вернул Ваньку от крепости. Беспойск тут же вскрыл письмо и прочёл. Нахмурился, передал Хрущёву. Потом посмотрел на Ваньку.

— Ну, молодец! Побольше бы таких. Что тебе сделать?

Вместо Ваньки заговорил я:

— Он хочет ехать с нами на Лопатку. Будет работать.

— Хорошо. На Лопатку так на Лопатку. А теперь идите, ребята.

Мы вышли из избы. Нам было о чём поговорить. Но Хрущёв закричал в дверь, чтобы мы далеко не уходили, нас скоро позовут. И правда, скоро позвали.

Мы вошли в избу и увидели, что все офицеры сидели за столом. Хрущёв — посередине.

Он нас и начал допрашивать. Просил говорить только правду. Мы пообещали.

— Почему Леонтьев сам не пошёл с письмом? — спросил Хрущёв Ваньку.

— Сказал, что болен, сам идти не может.

— Видел он, что ты сюда пошёл?

Тут я ответил за Ваньку:

— Нет, не видел. Мы задами прошли.

— Когда ты обещал вернуться с ответом?

— Скоро.

— Тогда нам надо торопиться, — сказал Беспойск. — Изменник не ждёт. Если скоро ответа не будет, он сам пойдёт к коменданту с доносом. Идите, ребята.

Мы вышли с Ванькой, походили около дома с надеждой, что нас пригласят ещё. Но больше нас не звали, и мы пошли домой, где разговаривали до ночи. Когда Ванька ушёл, я побежал в кузню. Но отца там не было, и я вернулся домой.

Отец пришёл поздней ночью. Я проснулся и начал было рассказывать ему всю историю. Он махнул рукой.

— Знаю, дело прошлое! Леонтьев умер.

— Когда умер?

— Час назад. Не в том дело. Беспойск приказал сорок штыков приготовить. Лопат, говорит, и борон больше не надо. Так что ты в школу завтра не ходи.

Я не пошёл в школу на другой день. К обеду по посёлку распространилось известие о смерти Леонтьева. Вечером его похоронили.

Только гораздо позже, через полгода, я узнал, что Леонтьев посылал с Ванькой Нилову донос, указал весь секретный комитет по фамилиям и даже о том, что отец сделал штык, написал. По приговору секретного комитета Панов заставил Леонтьева выпить стакан чаю с казариновским сахаром.

Перед смертью Леонтьев сознался, что записку Казаринову написал тоже он.

 

14. Весна

Приехал верхом на олене Паранчин. Давно у нас не был. Ловко соскочил с седла, отпустил оленя, вошёл в избу. Стал у порога, начал улыбаться во весь рот.

Отец ему обрадовался, закричал:

— Что?

— Гаги улетели с залива, значит, скоро весна. На Чекавке стал корабль, должно быть, из Охотска, промысловый. А может быть, и не промысловый.

Что скоро весна, это мы знали и без Паранчина. Небо долго оставалось зелёным после захода солнца, и дни заметно увеличивались. Но откуда взялся корабль?

Отец посмотрел на меня тревожно. Корабль из Охотска на Чекавке — это не было предусмотрено нами.

— Чей корабль, Паранчин?

— Говорю, не знаю. Небольшой, с одной мачтой.

Отец подошёл к нему близко, повернул его лицом к двери, легонько толкнул:

— Садись на оленя, поезжай по берегу моря. Может, узнаешь, что за корабль.

— Ладно, съезжу. Пороху дашь?

Паранчин прекрасно знал, что отец не раздаёт пороху. За десять лет не дал ему ни щепотки. Но тут произошло чудо.

— Дам тебе пороху, — сказал отец. — Только поезжай не мешкая.

Паранчин посмотрел серьёзно — не шутят ли с ним? Сразу понял, что отец не шутит.

— Ладно, скоро узнаешь…

Вышел во двор, вскочил на оленя, уселся в седло недалеко от головы и, покачиваясь из стороны в сторону, затрусил к морю.

Отец походил по комнате, остановился и сказал мне:

— Иди, Лёнька, к Хрущёву. Скажи, что корабль пришёл. К вечеру будем знать, что ему здесь надо.

Я прибежал к Хрущёву. Он выслушал внимательно, спросил про Паранчина:

— Верный человек?

— Свой.

— Ну хорошо, подождём до вечера.

И принялся вычерчивать географическую карту. Я стал смотреть, потом попросил объяснить чертёж. Хрущёв показал Охотское море, а кругом много островов маленьких. Это Курильские острова. Я спросил:

— Пройдём мимо них?

— Пройдём.

Сейчас же воткнул циркуль в стол, вытащил большую карту, раскрашенную разными красками. Камчатка на ней — как рыба горбуша, подвешенная за хвост. Кругом огромное синее море, по нему — чёрные волны, и маленькие корабли плывут. А ниже — Японские острова, Китай, а в самом низу — Индия. Я рассмотрел всё это и спросил:

— А Тапробана где?

Хрущёв захохотал:

— На нашей карте Тапробаны нет. Бумаги не хватило. Она ниже Индии. А вот что я могу тебе показать.

Достал с полки небольшую книгу в коричневой коже, как кирпичик глиняный.

— В этой книге написано, как на Тапробане живут.

Я схватился было за книгу, но сейчас же увидел, что не моего ума дело: написана она была на неизвестном языке, и даже буквы не все знакомые.

— А что тут?

Хрущёв раскрыл книгу наудачу, начал читать и переводить:

— «Днём в городе носят белую одежду, за городом же или ночью одеваются в красное. Одежда у соляриев шерстяная или шёлковая…»

Разъяснил мне, что солярии — это жители Государства Солнца, а потом начал открывать книгу в других местах и прочитывать по нескольку строчек.

Я узнал, что Город Солнца построен в виде семи кругов, опоясанных стенами. На стенах нарисованы картины, по которым учатся школьники наукам. Нарисованы карты, звёзды, растения, слоны, морские ежи и другие животные. Под каждой картиной написано небольшое стихотворение. На площадях ключевая вода бьёт струёй вверх, как у нас киты пускают солёную воду. На зубцах стен вывешиваются разноцветные флаги, по которым солярии узнают часы и направление ветра. И ещё много разных вещей узнал я в тот день о Государстве Солнца.

Я пришёл в невероятнейший восторг и готов был до поздней ночи сидеть и всё узнавать. Но надо было идти домой. Отец ждал. Я сказал Хрущёву, что обязательно завтра забегу ещё поговорить. Пошёл домой.

Вечером вернулся Паранчин. Начал рассказывать:

— На корабль казаки из крепости приехали. Десять человек. Сам видел. А корабль из Охотска, купеческий, «Елизавета». Зачем сюда пришёл, не знаю. Должно быть, на острова шёл…

— А казаки зачем приехали?

— Почём я знаю. За хорошим делом не поедут. Давай порох.

Отец отмерил ему две чашки пороху и пошёл к Хрущёву. А я остался с Паранчиным. Но на этот раз не он мне рассказывал, а я ему.

Я ему сообщил всё, что знал о Государстве Солнца. Всё рассказал, до мельчайших подробностей. Как там тепло, как работают сообща солярии и как много там едят.

Паранчин слушал, тяжело вздыхая, как сивуч, причмокивал языком. Он во всё верил, только временами задавал вопросы:

— А олени белые там? А собаки сильные? А рыба жирная?

Я сказал, что ни оленей, ни собак там нет, а рыба, наверное, жирная.

Паранчин усомнился, что там нет оленей, и совсем отказался верить, когда я сообщил ему, что на Тапробане не бывает мороза и снега.

— Как нет снегу? Снег везде и мороз везде. От снега земля растёт. А без мороза она растает и развалится.

— Поехал бы ты, Паранчин, на Тапробану?

— Почему не поехать? Только если снега там нет, не проберёшься туда.

— А на корабле?

— Где корабль взять? Большой корабль нужен. А за большой корабль тысячу оленей надо отдать и ещё две тысячи.

Так мы проболтали с ним до поздней ночи, пока он носом не начал клевать. Тогда я предложил ему ложиться спать.

Он расстелил постельный мешок на полу, разделся догола, влез в мешок, а под голову седло положил. И скоро захрапел с присвистом.

 

15. Неожиданная подмога

Я пришёл на следующий день к Хрущёву, чтоб ещё разузнать о Государстве Солнца. Но на этот раз почти не пришлось с ним разговаривать. Сидели вместе с Хрущёвым другие офицеры, и они начали надо мной подсмеиваться. Панов сказал, например, что в Государстве Солнца есть дерево, на котором хлеб растёт в готовом виде. Я, конечно, понял, что они надо мной смеются, и отшучивался как мог.

Вдруг дверь распахнулась, пришли охотники Сибаев и Кузнецов, а с ними ещё двое каких-то незнакомых.

Хрущёв спросил Сибаева:

— Ну как?

Тот ответил:

— Дело обсудить надо. Вот они с корабля «Елизавета». Выборные от матросов: Лапин и Печинин.

Сел, поставил промеж ног своё ружьё, высморкался и начал рассказывать. Его, оказалось, посылал Хрущёв на корабль, чтобы разведать, в чём дело. Вот он и разведал.

Корабль, который пришёл на Чекавку, был кораблём охотского купца Холодилова. Снарядил его Холодилов на острова за морским зверем. Вышли они из Охотска и тут заметили, что корабль старый, течёт по всем швам, и одного плавания не выдержит. А в океан на нём идти — верная гибель.

На «Елизавете» было шестнадцать человек охотников, они же матросы. Охотники, известно, за себя постоять умеют. Заявили штурману Софьину, который у них за капитана был, что в океан не пойдут. Потребовали, чтоб он их в Большерецке высадил. Штурман к Большерецку пристал, съехал на берег и явился к Нилову. Донёс, что охотники взбунтовались, не хотят дальше ехать. Нилов прислал на корабль казаков, те сначала уговаривали, а потом выпороли трёх матросов на глазах у всего экипажа. Охотники своего решения не переменили. Тогда казаки забрали трёх матросов и увезли в крепость. Что с ними там сделают, неизвестно. Быть может, опять пороть будут. Остальные ребята приуныли, хотели уже соглашаться в океан идти. В это время на корабль Сибаев приехал. Поговорил с матросами, те двух представителей выбрали. И вот теперь они пришли, чтобы со ссыльными поговорить, посоветоваться.

Беспойска в это время в избе не было. Поэтому за старшего был Хрущёв. Он сразу смекнул, что дело это важное. Спросил:

— А что, согласились бы ваши ребята в тёплые страны плыть?

— Конечно, согласились бы. Выхода никакого у нас нет. Либо на дно океана идти к моржам, либо с вами заодно.

— А ружья у вас есть?

— Ружья-то есть, только их казаки поотобрали и в капитанскую каюту заперли. А порох с собой увезли.

— А судно ваше и впрямь никуда не годится?

— Гроб…

— Надо это дело обсудить, — сказал Хрущёв.

Поднялся спор, каждый говорил своё. В это время дверь стукнула, пришёл Беспойск. Да не пришёл, а даже прибежал. Он был у Нилова и там всю историю с «Елизаветой» узнал. Когда ему сказали, что пришли представители с корабля, он хлопнул в ладоши от радости. Скинул шубу, вышел на середину комнаты. Обратился к матросам:

— Ваших вожаков Нилов в подвал запер. Кричал на них, что запорет, если в море корабль не пойдёт. Поняли?

— Как не понять.

— Так вот. Согласны вы нам подчиниться? С нами заодно хотите быть?

— Для того и пришли.

— Тогда лучше и не придумаешь. Отправляйтесь на корабль, с ребятами переговорите. Решение должны вынести, что согласны в океан идти. Может, Нилов ваших освободит. А вы отъезд затягивайте под разными предлогами. Корабль поближе к «Петру» постарайтесь подтянуть. Тихо себя держите. А там мы к вам Сибаева пришлём.

— Ладно, согласны.

— О том, что у нас были, никому ни слова.

— Поняли.

— Ну, а теперь выпейте по чарке на дорогу и на корабль отправляйтесь.

Беспойск поднёс матросам по стакану водки, пожелал всего хорошего.

Когда они ушли, запер двери. Прошёлся раз по комнате, заговорил:

— Предлагаю поездку на Лопатку отменить. Если их шестнадцать да нас не меньше тридцати, мы корабль «Пётр» отобьём, когда захотим. На «Петре» и уйдём в море, а «Елизавету» из пушек расстреляем. Вот мой план. Согласны?

Все согласились.

Тогда Беспойск начал командовать.

— Кто может на «Петра» проникнуть и с командой поговорить, чтобы нам знать, будет ли сопротивление?

— Я могу, — сказал Кузнецов.

— Завтра же надо туда съездить, времени терять нельзя. Может, они без боя на нашу сторону станут?

— А как корабль грузить будем? — спросил Хрущёв. — Не даст нам Нилов погрузиться.

— Ничего не сделает. На корабле пушки. Нам бы только до «Петра» добраться.

— А как в море пойдём? — спросил Панов. — Мореходцы-то мы неважные.

— Надо штурманов из крепости на нашу сторону склонить. Они тут без дела болтаются. Может, согласятся с нами поплавать?

— Не согласятся они, — сказал Хрущёв. — Привыкли они к здешним местам, пошлют нас к чёрту и донесут ещё.

Тогда вдруг поднялся Степанов. До этого времени он мрачно слушал, а тут заговорил:

— Берусь штурманов уломать. Я с ними водку пил неоднократно. Ребята хорошие, обязательно с нами ехать согласятся.

— Только ведь завтра же надо с ними поговорить.

— Завтра и поговорю.

После этого были распределены другие обязанности. Панов и Сибаев должны были известить всех охотников, чтобы приходили к нам в посёлок. А я и отец получили приказание приготовить оружие как можно скорей.

Мы провозились с отцом в кузне почти всю ночь. Надо было наточить брусками штыки, потому что с наковальни они выходили тупые.

Глаза у меня слипались, но я чувствовал, что не имею права идти спать. Час нашего освобождения приближался. Какой тут сон?

Однако отец спровадил меня домой. Велел непременно завтра в школу сходить, чтобы послушать, нет ли каких разговоров в Большерецке. Я понимал, что, проработавши всю ночь в кузне, я бы для школы не годился.

Пришлось пойти спать.

 

16. Начало войны

На другой день в школе Хрущёв как ни в чём не бывало давал нам урок. В конце занятий неожиданно пришёл Степанов и с ним три штурмана из крепости: Бочкарёв, Зябликов, Измайлов. Стали у двери и всё посмеивались.

Когда урок кончился и ученики разошлись, Степанов снял со стены карту, когда-то нарисованную Беспойском. Развернул её на столе. Потом позвал штурманов и начал говорить:

— Капитан Нилов разрешил нам, ссыльным, хлеб на Лопатке сеять и огороды разводить. Мы туда скоро поедем. Не могли бы вы помочь нам переправиться морем?

Штурманы начали переглядываться. Наконец Бочкарёв спросил:

— А на чём поедете?

— Думаем у Нилова «Петра» попросить.

— Не даст Нилов «Петра», — сказал Бочкарёв решительно. — Он его скоро в Охотск отправляет. Придётся вам на байдарке плыть, на которой поп по островам ходил Священное писание курилам проповедовать. Она поместительная, человек на двадцать.

— На байдарке не поедем, — возразил Степанов. — У нас вещей много, плуги и провизии на всё лето. Беспойск говорил, что Нилов обещал ему «Петра». А капитана там нету. Вот мы к вам и обращаемся.

Штурманам такое предложение было лестно. Хоть вдоль берега идти, а всё-таки «Пётр» корабль пушечный. Они начали наперебой соглашаться и давать советы.

Степанов на радостях вытащил из рукава штоф водки и поставил его прямо на карту. Предложил штурманам выпить, только извинился, что закуска плохая — сухари.

Штурманы выпили прямо из горлышка. Разговор пошёл живей. Степанов показал сухарём на Японское море и сказал:

— Вот бы где хорошо поплавать!..

Штурманы согласились и ещё выпили водки. Бочкарёв прикончил бутылку, поставил её на пол и сказал:

— Мне давно в Японии побывать хотелось. Я даже японский язык изучал, более пяти тысяч слов знаю. Только не придётся там побывать… Никуда дальше Охотска не уйдёшь с нашими кораблями.

Степанов подмигнул ему и вытащил из кармана вторую бутылку.

— Всё от нас самих зависит. «Пётр» судно хотя и небольшое, но на нём и до Индии добраться можно. Вот поедем на Лопатку, да и повернём на юг. Ищи свищи…

Бочкарёв посмотрел на Степанова осовелыми глазами, но никакого удивления не выказал. Сказал только:

— Так и сделаем.

И распечатал вторую бутылку. Дальше пошёл разговор по душам. Штурманы начали жаловаться, что в Большерецке скучно живётся, жалованье маленькое, да и то не доплачивают. Питание плохое, водку приходится пить редко. Степанов стал их успокаивать, хотя сам напился. К концу второй бутылки условились окончательно, что вместо Лопатки идут в Индию.

— С такими капитанами хоть на край света поеду! — сказал Степанов, когда штурманы начали прощаться.

Поцеловался со всеми ними, просил хранить разговор в тайне:

— А то не даст Нилов «Петра»… Когда штурманы ушли, я вылез из-за печки, где сидел с самого начала их разговора. Степанов увидел меня, закричал не своим голосом:

— Что тебя, Беспойск подослал, что ли? Шпион ты, чертова голова!

Но я объяснил ему, что я не шпион, а дежурный и моё дело запереть школу на ключ. Поэтому я и не мог уйти. Степанов успокоился. Вместе с ним мы пошли в наш посёлок. По дороге он всё хвалился, как замечательно обделал дело со штурманами и что за это должны ссыльные выбрать его начальником, а Беспойска сместить.

У Хрущёва известие о согласии штурманов плыть с нами вызвало всеобщий восторг. Оно и понятно: из всех ссыльных морское дело знал только Беспойск. А он один не мог управиться на корабле во время дальнего плавания. Однако оказалось, что ликование наше было преждевременным.

Вечером у дома Хрущёва закричала сова. Голос её показался мне знакомым. Я вышел на крыльцо и увидел, что это Ванька кричит птицей. Я ему свистнул, он подошёл.

— Плохо дело, — зашептал Ванька скороговоркой. — Штурман Измайлов откуда-то пронюхал, что вместо Лопатки ссыльные хотят плыть в Индию. Рассказал всё Судейкину, а тот Нилову. К матери прибегала сейчас судейкинская кухарка. Говорит, что всех офицеров похватают завтрашний день.

Хотя Ванька до сего времени не уяснил себе точно, куда мы едем — на Лопатку или на Тапробану, — офицеры знали, что работает он с нами заодно и парень верный. Поэтому я без раздумья схватил его за руку и втащил в избу. Там Ванькино сообщение застало всех врасплох. Больше всех испугался Медер.

— Пропали наши голофи! — закричал он жалобно. — И спасения теперь нету.

Надел шубу и куда-то убежал.

Остальные накинулись на Степанова. Стали его укорять, что он погубил всё дело, не сумел договориться со штурманами. Но Беспойск оборвал эти разговоры:

— Довольно спорить! Что сделано, то сделано. Надо всех наших сюда собрать. И матросов с «Елизаветы». Война начинается.

Сибаев немедленно вызвался идти на «Елизавету». Панов пошёл в Большерецк, чтобы тамошним охотникам сказать о начале военных действий. Я побежал собирать остальных офицеров, а Ванька — домой. К ночи в избу Хрущёва собралось человек двадцать. С Пановым из Большерецка пришло человек семь охотников с ружьями. А Кузнецов как уехал на «Петра», так и не возвращался.

Когда народ собрался, Беспойск сказал:

— Ребята! Нилов узнал о нашем заговоре. Давайте решим, что дальше делать.

Тут посыпались предложения. Одни говорили, что надо сейчас же корабль захватить. Другие возражали: захватим корабль, а что есть будем? Запасов-то там не густо, а с собой много не возьмёшь. Наконец после долгих споров решили выждать. Не расходиться. Думали, что так лучше будет, да и Кузнецова ждали с «Петра».

В полночь пришёл Сибаев и с ним девять человек с «Елизаветы». Здоровые молодцы, в куртках из тюленьих кишок, как на Курильских ходят. Но ружья у них были старые, а пороху совсем ни у кого не было.

Спали мы в ту ночь в избе у Хрущёва, все вповалку. Пришлось и солонину начать, которую к плаванию приготовили. Накормили всех ребят супом.

Утром рано, ещё не просыпались многие, кто-то начал крепко стучать в дверь. Хрущёв скомандовал:

— Тихо!

И мы притаились на полу.

Тут опять начали стучать в дверь. У меня мороз пошёл по коже, как будто это смерть стучала. Хрущёв подошёл к двери.

— Что надо? — закричал, как будто спросонок.

Голос солдата ответил:

— Его благородие требуют ссыльного Беспойска. Чтобы сейчас же собирался и шёл в канцелярию для ответа.

— Скажи капитану Нилову, — ответил Хрущёв, — что Беспойск болен и прийти не может.

— Велено ему явиться немедленно.

— Сказано, не может. Так и передай.

Солдат поворчал что-то за дверью и ушёл. Мы смекнули, что большой опасности нам пока нет. Очевидно, Нилов не поверил доносу Измайлова. Но всё же война была объявлена.

Быстро произвели распределение оружия. Были надеты штыки. Потом Панов начал раздавать порох и пули. Почитай, весь отцовский запас разошёлся по карманам.

Для лучшего порядка всех нас разделили на три отряда, примерно по десятку в каждом. Начальниками были назначены Беспойск, Хрущёв и Винбланд. Я с отцом попал в отряд Хрущёва.

Как и ночью, мы сидели на полу в доме Хрущёва. Старались на двор не выходить, потому что следом за солдатом ждали присыла отряда. Двух охотников послали держать караул у первой избы посёлка. Чтобы знать заранее, когда будет нападение. Пока мы так сидели и ждали, пришёл Кузнецов.

Ему удалось побывать на «Петре», и он выведал всё, что мог. На корабле зимовало десять матросов с боцманом Серогородовым. Люди были недовольны зимовкой, изголодались, продовольствие задерживают. Починка корабля закончена. Кузнецов полагал, что нам легко будет захватить «Петра» врасплох, ночью. Хотя восемь пушек на корабле, но они не заряжены и бомбардир живёт в Большерецке.

Пока Кузнецов всё это докладывал, прибежала застава наша. Сообщили, что из Большерецка идут пять казаков, а с ними казачий сотник Черных.

Хотя шесть человек — угроза небольшая, однако мы поняли, что приготовиться нужно. Охотники зарядили ружья, оглядели кремни. Беспойск приказал сидеть тихо и без приказа не стрелять. Запер дверь изнутри и засунул себе за пояс два пистолета. А я подсел поближе к окошку в сенях и даже дырочку пробуравил в рыбьей шкуре, которая была в окне вместо слюды. В эту дырочку я всё видел, что происходит на дворе, а сам оставался невидимым.

 

17. Военные хитрости

Казачий сотник Черных был хорошо знаком с Беспойском. Постоянно поляк обыгрывал его в шахматы, и вместе они бывали у Нилова. Поэтому Черных не стал ломиться в дом с казаками, а оставил их поодаль. Подошёл к двери, постучался и закричал:

— Эй, Беспойск! Какая у вас болезнь приключилась?

Беспойск ответил:

— Должно быть, рыбой отравился. А вы что, пришли меня арестовывать?

— Да, Нилов приказал притащить вас живого или мёртвого.

— Живого притащите, — ответил Беспойск. — Сейчас надену сапоги. А вы заходите. Угощу вас водкой с китовым языком.

— С удовольствием, — ответил Черных. — Давно не ел китового язычка.

И он сделал знак казакам, чтоб обождали. Сам потянул дверь.

Кузнецов сейчас же отодвинул засов, сотник вошёл. Сибаев накрыл его беличьим одеялом, так что он даже пикнуть не успел. Подхватил его на руки и внёс в комнату.

Сотник, должно быть, принял это за шутку: он уморительно болтал ногами и визжал. Когда же сбросил с себя одеяло, понял, что шутки здесь плохие. Вдоль стен сидели ссыльные и охотники с ружьями. А перед ним стоял сам Беспойск, в сапогах и с пистолетом. Некоторое время продолжалось молчание.

— Вы за это сильно поплатитесь, — наконец сказал сотник неуверенно.

— Молчать! — крикнул Беспойск и поднял пистолет.

Беспойска в это время трудно было узнать. Из несчастного ссыльного и учителя камчатской школы он превратился в грозного командира. Таким никогда я его раньше не видал.

— Ваши угрозы сейчас смешны, — продолжал он, вынимая из-за пояса и второй пистолет. — Если вы хотите продлить свою жизнь, вам придётся выполнить мои приказания. Мы хотим избежать кровопролития. Зовите сюда ваших казаков по одному. А мы их свяжем и отправим в подвал вместе с вами.

Черных только мотнул головой и пробурчал:

— Ладно.

Его подвели к двери. Беспойск поднял на пистолете курок, дверь открыли.

— Потапов! — крикнул сотник невесело.

От группы казаков отделился один и побежал к двери.

Как только он вошёл в избу, его обезоружили и связали. Таким же образом связали остальных. Все они входили в избу, не подозревая беды. Думали, должно быть, что ссыльные подносят водку.

Связанных казаков и сотника перетащили в нашу кузню и уложили на полу.

Около них сел охотник с ружьём и начал уговаривать их ехать с нами на Тапробану.

Теперь можно было считать, что первая победа нами одержана. Второго нападения мы ждали не скоро. Никто не видел, как мы управились с казаками. А в крепости не могли сразу догадаться, что начался бой не на жизнь, а на смерть. Мы все опять собрались в избу Хрущёва, а караульных послали почти к самому Большерецку. Теперь о всяком приближении неприятеля мы могли знать заранее.

Однако до наступления сумерек крепость молчала. Только часов в восемь вечера от Большерецка прибежал Кузнецов и сообщил, что из крепости идёт человек тридцать солдат и даже тянут с собой пушку.

Беспойск сейчас же приказал нам выступать к первым постройкам посёлка и разместиться за ними. А отряд Винбланда был направлен в обход.

Нам недолго пришлось сидеть в нашей засаде. Скоро мы услышали топот ног и разговоры. Я узнал голос сержанта Лемзакова:

— Поляка я собственноручно пороть буду… Не люблю я его.

Только он успел это сказать, Беспойск скомандовал:

— Огонь!

И мы все сразу выстрелили.

Раздались крики, и солдаты побежали назад по дороге. Пушка была брошена. Мы живо овладели ею, то есть, попросту говоря, ухватились за верёвки, которые были к ней привязаны. В это время мы услышали второй залп. Это стрелял отряд Винбланда. Залп этот никого не уложил, но оказал нам большую услугу: солдаты свернули с дороги и побежали в лес.

— Теперь путь на Тапробану лежит через крепость! — закричал Беспойск. — Раздумывать некогда. Вперёд!

Никаких возражений на это не последовало: всем уже хотелось драться до конца. И вот мы, прихватив с собой пушку, двинулись на крепость.

Мы зашагали в темноте по холодной дороге, и ветер дул нам в спину. Разговоров почти не было. Все чувствовали, что на этой дороге должна решиться наша судьба.

Недалеко от крепости к нам присоединился Винбланд со своим отрядом. На некоторое время мы задержались, чтобы зарядить пушку. Заряжал её Батурин: всыпал в жерло две фляжки с порохом и целый мешочек круглых пуль. Здесь же решено было в темноте приблизиться к крепости, выпалить из пушки в ворота, ворваться внутрь, взять в плен Нилова и обезоружить солдат. По нашим подсчётам, в крепости должно было быть не больше тридцати человек.

Мы подошли к самым воротам, и нас даже никто не окликнул. Это было удивительно; мы думали, что в крепости всё готово к обороне. Панов постучал в ворота прикладом.

— Ты, Лемзаков? — спросил часовой.

— Мы, — ответил Панов, не задумываясь.

— Привели бунтовщиков?

— Привели.

— А зачем палили? Для острастки?

— Для острастки.

Солдат в темноте принял нас за своих. Ему, очевидно, и в голову не пришло, что ссыльные могли так быстро справиться с отрядом и захватить пушку. Неужели откроет ворота?

Не веря такой удаче, мы стояли, затаив дыхание. В полной тишине мы услыхали, как засов отодвигается. Медленно открылась одна половина ворот. Нам только этого и нужно было. Мы бросили пушку на дороге и ворвались в крепость.

На дворе было темно. Только светились окна комендантского дома. Охотники и ссыльные ворвались в казармы и перевязали солдат, которые от неожиданности слабо сопротивлялись. Несколько человек выломали дверь в подвал, где сидели матросы с «Елизаветы». Матросы присоединились к нам. В это время начали стрелять из караулки от ворот. Должно быть, это проснулся караул. Наши отвечали страшной пальбой. Я слышал, как отец закричал:

— Ребята, бери их в штыки! Порох беречь надо…

И побежал к караулке. За ним бросились матросы. Сам я в это время вместе с Беспойском и Пановым был у комендантского дома. Мы долго стучали в двери, но они были крепко заперты, и никто не открывал их. Очевидно, Нилов готовился к обороне. Свет в доме погас.

Беспойск прошёл вдоль дома, заглядывая в окна. Потом вдруг взял у меня ружьё и хватил два раза прикладом по раме так, что переплёты и слюда упали внутрь. Отдал мне ружьё обратно и полез в тёмное отверстие.

— Надо Нилова арестовать, — сказал он, повернувшись.

И прыгнул в дом.

Я хотел лезть за ним, но Панов удержал меня:

— Нилов нас перестреляет поодиночке… Надо дверь выломать.

В этот момент в доме раздался пистолетный выстрел. Мы не знали, кто стрелял — Беспойск или комендант. Панов быстро снял с пояса фляжку с порохом, положил её под дверь, отошёл, выпалил в фляжку из пистолета. Сейчас же раздался взрыв, и дверь треснула. Панов затоптал огонь, вышиб дверь ногой, и мы вместе с ним ворвались в дом.

Через тёмную прихожую мы прошли в комнату, где Нилов пил чай на Новый год. Панов высек огонь, схватил со стола несколько бумаг, зажёг их, и комната осветилась. В ней никого не было. Мы бросились дальше, в спальню Нилова, откуда слышались удары и хрип.

В спальне при свете горящих бумаг мы увидели, что Нилов повалил Беспойска на пол и душит его. Беспойск уже хрипел. Недолго думая Панов вытащил из-за пояса второй пистолет и выпалил в затылок Нилову. Тот тяжело рухнул на Беспойска.

С большим трудом мы вытащили Беспойска из-под коменданта. Поляк был едва жив. Рука у него была прострелена у локтя, куртка залита кровью. И шея вся была покрыта ссадинами от комендантских ногтей.

Панов зажёг догорающей бумагой свечку, и мы положили Беспойска на кровать.

— Беги за Медером! — приказал Панов.

 

18. Несчастье

Я выскочил во двор и огляделся. Никаких сомнений не могло быть в том, что победа осталась за нами. Караулка была взята. Охотники с ружьями обыскали все помещения, вытаскивали последних солдат, попрятавшихся по углам. Другие в это время подбирали раненых и несли в комендантский дом. В числе раненых был мой отец.

Его пронесли мимо меня охотники. Он слабо стонал. Пуля попала ему в живот. Я почему-то решил, что это не опасно, но всё-таки с особой поспешностью принялся искать лекаря Медера.

Я звал его на весь двор, заглянул во все углы. Кто-то из ссыльных сказал мне, что Медера совсем не видали в крепости. Тогда я решил немедленно бежать в наше селение и отыскать его там. Подбежал к воротам, но они оказались на запоре. Дело в том, что, пока мы возились в комендантском доме, были получены неприятные сведения.

Охотник Сибаев был послан Хрущёвым в Большерецк, чтобы разузнать, что делают казаки, которые жили в городе со своими семьями. Сибаев вернулся и сообщил, что казаки, узнав о занятии крепости, вооружились и вышли из города. Как ему передавали бабы, они пошли разыскивать своего сотника. Таким образом, мы с минуты на минуту могли ждать нападения полусотни казаков под предводительством Черных, освободить которого казакам ничего не стоило. Вот почему Хрущёв приказал втащить брошенную пушку и запереть ворота.

Посередине двора Винбланд на ломаном русском языке кричал, что надо немедленно заряжать крепостные пушки картечью. Но его никто не мог понять. Старик Батурин, который когда-то служил в артиллерии, пришёл к нему на помощь, и охотники взялись за орудия. Но никто не знал, где лежит картечь, поэтому и пушек зарядить не могли. Люди в тревоге бегали по двору, но никакого толку не получалось.

Я не стал задерживаться на дворе и решил вернуться в комендантский дом, чтобы сообщить, что за Медером придётся бежать в посёлок.

В спальне у Нилова горел большой канделябр, и было светло. Беспойск с перевязанной шеей сидел на кровати и кричал:

— Двадцать тысяч ведьм!.. Нам нельзя дожидаться нападения казаков. Согнать немедленно их семьи в церковь, в виде заложников!.. Сибаев пусть передаст казакам, что через час мы сожжём церковь, если они не выдадут оружия и сотника. Идите… Или я сам пойду, тысяча ведьм…

И он попытался соскочить с кровати.

Панов удержал его. Сказал, что и без него дело обойдётся, и начал собирать добровольцев, чтоб идти в Большерецк.

Я тем временем отыскал отца. Он лежал на полу в столовой, и под него была подложена соболья ниловская шуба. Голова его была запрокинута, и борода торчала кверху. Я несколько раз окликнул его, но он не узнал меня. Я понял, что помочь ничем не могу, и снова в отчаянии бросился искать Медера. Желая выйти через задний ход, я запутался в комнатах и не мог найти выхода во двор. Вышиб ногой какую-то дверь и попал в отхожее место. Там в углу сидел Васька Нилов и дрожал. Он схватил меня за руку и начал умолять, чтобы я его не выдал. Мне было не до него, но я пообещал держать его местопребывание в тайне. Больше я никогда не видел его. Говорили, что он убежал из Большерецка в тундру и там его съели волки.

На дворе Панов уже строил свой отряд, чтобы идти в Большерецк. Открыли ворота. Я вышел вместе с отрядом и изо всех сил пустился к нашему посёлку в надежде, что найду там Магнуса Медера.

Начало светать. Это придавало моей задаче особую трудность. Я был убеждён, что в нашем посёлке хозяйничают казаки и что они захватят меня, если увидят. Надо было пробраться к дому Медера незаметно.

Однако, когда я приблизился к нашему селению, я сейчас же понял, что казаки уже ушли. Всё было тихо, и только раскрытые двери говорили о том, что здесь побывали гости. Я бросился к дому Медера, но дом был заперт на замок. Тогда я решил поискать лекаря в доме у Хрущёва. Но когда я проходил мимо медеровского сарая, я услышал чих. Я начал стучать в сарай и кричать. Из-за двери раздался шёпот Медера:

— Тише! Ты, Полозьев?

— Я. Выходите скорее. Беспойск ранен и мой отец тоже… Надо идти в крепость, — ответил я.

Медер открыл дверь. Вид у него был довольно жалкий. Он был в шубе, а сверху ещё завёрнут в рогожу. Всю ночь он провёл в сарае, в углу под рогожей, чтобы быть похожим на мешок. Но и в таком виде ему пришлось не сладко. В избу Хрущёва приходили казаки за сотником и кричали, что выпустят кишки из всех ссыльных. По этим крикам Медер решил, что наше дело проиграно и что он доживает последние часы. Однако, когда я ему сказал, что крепость взята, Нилов убит, а на казаков найдётся управа, он сейчас же воспрянул духом. Велел разыскать очки, которые он потерял в сарае, изображая мешок, а сам пошёл к себе в дом за корпией и лекарствами.

Я нашёл его очки как раз к тому времени, когда он собрал всё необходимое. Очень скоро мы уже шагали с ним в крепость, причём Медер подробно расспрашивал меня, кто именно ранен, в какое место и чем.

В тот момент я не понимал ещё, как серьёзно положение моего отца. Поэтому, сдав Медера у ворот крепости часовому, я побежал в Большерецк, откуда доносились выстрелы.

В Большерецке я увидел такую картину. Панов с охотниками собрал семьи казаков в церкви. Несколько десятков баб и ребят с громким воем толпились на паперти. Панов расхаживал около церкви с обнажённой саблей в руках. Охотники стаскивали отовсюду дрова и хворост и складывали огромные костры. Бабы, не понимая, что с ними будут делать, разрывались от крика. Панов тоже не знал, как действовать дальше. Посланный к казакам Сибаев не возвращался, хотя назначенный час давно уже прошёл.

Выстрелы же раздавались из дома купца Шапкина. Там засели канцеляристы, купцы и несколько казаков. Пороху у них, должно быть, было много. Они палили вдоль улицы без всякой цели, но подойти к ним, конечно, было нельзя.

Панов увидел меня, подозвал, сказал:

— Иди в крепость к Беспойску. Спроси его, что делать с бабами и купцами. Казаки не сдаются, костры готовы. Спроси, жечь баб, что ли?

Я побежал в крепость, прошёл без задержки ворота и вбежал в комендантский дом. Столовая была превращена в настоящий лазарет, и там командовал Медер. Когда я вошёл, он возился с отцом. Закричал мне, чтоб я не мешал ему, и начал точить какой-то ножик. Я прошёл в спальню.

Беспойск сидел уже за столом и писал что-то левой рукой. Нилова унесли, и выбитое окно было заколочено ковром. На кровати Нилова спал Турчанинов.

Я рассказал Беспойску всё, что велел Панов. Беспойск нахмурился и сказал с раздражением:

— Ах, так? Пусть зажжёт большой костёр у церкви. Увидят казаки дым, прибегут. А дом Шапкина из пушки разгромить. Нам с ними возиться некогда.

Тут же велел Винбланду вывести пушку и стрелять в дом. Винбланд вышел на двор, и немного погодя мы уже тащили в Большерецк орудие, отбитое нами в ночной схватке. Это была небольшая пушка, аршина в полтора длины. Передвигалась она на маленьких колёсиках, которые вертелись с визгом. Вшестером мы её везли свободно, хотя на неё наложили два мешка с порохом и картечью.

Винбланд долго выбирал место для пушки, как будто бы у нас шла настоящая война. Наконец поставили пушку наискосок от дома Шапкина, так что выстрелы купцов нам не вредили. Сам насыпал в трубку пороху и начал наводить жерло. А я побежал к Панову и передал ему приказание Беспойска.

Сейчас же огромный костёр заполыхал около церкви, и дым повалил вверх. В тот же момент выпалила пушка. Бабы завизжали снова. Чтобы церковь не загорелась, её обкладывали снегом. Пушка выпалила второй раз.

В это время купцы из шапкинского дома закричали, что сдаются, и прекратили стрельбу. Мимо церкви их всех провели под охраной охотников. В числе купцов затесался и Судейкин. Сзади них тащили пушку, которая была ещё тёплая от выстрелов.

Над церковью стоял столб дыма, и издали костёр и впрямь был похож на пожар. Панов кричал хриплым голосом, чтобы тащили ещё дров и разводили новые костры. Но этого сделать не пришлось. К церкви прибежал Сибаев и с ним два казака. У каждого казака было по белой тряпке в руке. Мы догадались, что они сдаются.

Действительно, старший казак с чёрной бородой, мрачно блестя глазами, заявил, что казаки не будут воевать против ссыльных. Просят допустить их в Большерецк к семьям, а огонь потушить. Панов согласился, но выставил два условия: выдать сотника Черных и передать все ружья охотникам. Казаки на это согласились.

Мне больше нечего было делать в Большерецке, и я пошёл в крепость. У ворот часовыми стояли матросы с «Елизаветы» — Печинин и Лапин. Я им сказал, что казаки сдались, и Печинин пошёл спать. В углу двора Степанов, достав откуда-то бочонок водки, поил всех желающих. Тут же рядом лежало несколько трупов солдат и охотников.

В комендантском доме раненые тихо стонали. Отец лежал с закрытыми глазами. Живот у него был обвязан полотенцем, а лицо жёлтое, как восковая свеча. Медер сказал, к утру он умрёт. Приказал мне крепиться и не плакать, если я хочу быть настоящим солдатом, а сам пошёл спать.

Я всплакнул тихонько и решил сидеть рядом с отцом до утра. Думал, что перед смертью он придёт в себя и скажет мне что-нибудь. Но усталость меня одолела, и я заснул тут же на полу, положив под голову топор.

Не знаю, долго ли я спал, но вдруг мне представилось, что отец позвал меня: «Лёнька…»

Я вскочил, но он лежал по-прежнему недвижим.

Я начал трясти отца, но он только покачивался, не подавая никаких признаков жизни. Я заплакал.

Пришёл заспанный Медер, открыл отцу один глаз и долго смотрел в него. Потом закрыл глаза и заявил, что всё кончено.

— Ничего не можно сделать было, — сказал он, складывая руки отцу на груди. — Кишки оборвался…

Так закрылись двери в Государство Солнца перед моим отцом. Продолжать путешествие должен был я один.

От этой мысли я заплакал уже навзрыд.

 

19. Всё — наше

За ночь Беспойск составил несколько приказов по крепости. В первом приказе он говорил, что вследствие смерти Нилова исполнение обязанностей главного начальника Камчатки он принимает на себя. В других приказах он отдавал распоряжения. Батурин с командой должен был произвести опись всего добра, которое окажется в крепости. Винбланд назначался начальником охраны крепости. Панов должен был позаботиться о похоронах убитых. Хрущёв получил особое поручение, которое хранилось в тайне. Сам Беспойск остался в комендантском доме и по очереди вызывал к себе штурманов и канцеляристов для допроса. Туда же поутру привели связанного сержанта Лемзакова. Отряд, разбитый нами ночью, не пожелал продолжать войну. Солдаты связали сержанта и явились в крепость с повинной.

Мне не дали долго горевать над телом отца. Так как я был учеником школы и знал арифметику, Батурин забрал меня в свою команду, чтобы считать крепостное добро.

Всего нас было шесть человек. Нам велено было не только сосчитать всё, но и записать на листы.

Я пошёл в канцелярию за бумагой. Портрет Екатерины строго смотрел на меня, когда я открыл судейкинский стол и начал забирать оттуда всё, что нам нужно было. Я взял листов двадцать бумаги, очинённых перьев и чернила, перевернул портрет вверх ногами и пошёл на двор крепости.

Тут я увидел Ваньку, который явился к нам, чтобы предложить свои услуги. Он мне рассказал, что отец его и мать, как только началась перестрелка в крепости, запрягли собак и уехали в соседнее селение. Хотели и его с собой прихватить, но он отказался. Тогда отец проклял его с собачьих нарт и укатил. Проклятие испугало Ваньку. Он спрятался в чулан, поплакал там, а потом заснул. Утром проклятие показалось ему пустяковиной. Он надел новую отцовскую шапку и пришёл в крепость, чтобы уж больше не разлучаться со мной.

Таков был рассказ Ваньки. Я, со своей стороны, рассказал ему о смерти отца. Мы немного помолчали, а потом принялись за работу по разбору крепостных запасов.

Для этого мы прежде всего сбили замки с кладовых и сундуков. В сундуках оказались разные меха, которые Нилов собирал с камчадалов и ссыльных в государственную казну. Мы вытряхнули сундуки на двор, и там получились целые горы соболей, горностаев и лисиц, как будто ободрали всё камчатское зверьё. Батурин велел нам считать шкурки и, сколько получится, записывать на воротах углём. Тут из комендантского дома вышел Беспойск. Он осмотрел соболей и приказал складывать шкурки в мешки и перевязывать верёвками.

— Мы на них наменяем продовольствие в Китае и сыты будем, — сказал он весело. — А императрице в получении всего оставим расписку…

Полдня мы провозились, считая шкурки и складывая их в мешки. Потом нас позвали обедать в казарму. За обедом пришёл Панов и сообщил, что гроба для убитых сделаны и могилы вырыты. Можно после обеда хоронить.

По случаю похорон Беспойск распорядился прекратить работы в крепости. Велел даже освободить солдата-барабанщика, чтобы он с барабаном шёл на кладбище. Так как поп удрал ночью, хоронили без попа. Я шёл рядом с Беспойском, который опирался на меня и говорил, что он будет мне вместо отца и не оставит меня всю жизнь. Несмотря на это, я несколько раз принимался плакать.

Когда гроба опускали в могилы, Беспойск приказал бить в барабан, а охотникам — выстрелить в воздух. Трёх наших похоронили отдельно от Нилова и солдат. Когда могила над отцом была насыпана, Беспойск взобрался на неё и сказал несколько слов. Он говорил о том, что мой отец и другие умерли за свободу и что мы все должны помнить их до конца наших дней. Стряхнул с глаза слезу и приказал возвращаться в крепость.

Назад я шёл вместе с Хрущёвым. Он тоже сказал мне, что не оставит меня, и обещал учить разным наукам. Узнав, что я зимой побывал раз на «Петре» и что у меня есть там знакомый, он предложил мне ехать с ним отбивать корабль.

В этом и заключалось секретное поручение, которое ему дал Беспойск.

Конечно, я согласился поехать с Хрущёвым. И вот, вернувшись с похорон, мы вытащили на лёд большую крепостную байдарку. Несмотря на свою величину, она была очень легка, так как была сделана из выгнутых ив и шкур. В байдарку мы положили ружья и топоры и всё это накрыли сверху мешками. По совету Кузнецова прихватили с собой ещё бочонок водки. А затем потащили байдарку по снегу, чтобы спустить её в воду поближе к Чекавке. С нами отправился и Панов, так как после похорон ему нечего было делать в крепости.

Никакого особого плана овладения «Петром» у нас не было. Просто мы рассчитывали на то, что матросы с нами драться не будут. Поэтому поплыли мы к Чекавке с полной надеждой на удачу.

Корабль «Пётр» стоял теперь гораздо ближе к берегу, и борты его обмёрзли ещё больше, чем осенью. Мачта на нём была поставлена новая и реи прилажены. Канат с узлами, как в тот раз, доставал до воды.

Нас заметили ещё издалека. Когда мы подъехали, матросы стояли у борта. Мы не успели ещё ухватиться за канат, как боцман Серогородов закричал:

— Ребята, убирай канат!

Однако никто из матросов не пошевельнулся. Тогда боцман сам начал втягивать канат на палубу.

Борты «Петра», ничем не загруженного, высоко поднимались над водой, да ко всему этому корабль довольно сильно качался. Лестницы мы с собой не захватили, так что в своей лодке на воде мы были в беспомощном положении.

Хрущёв закричал:

— Эй там, на корабле! Спускай канат немедленно!

Но боцман ответил:

— Чёрта с два! Прежде скажи, зачем приехали?

Я закричал:

— В гости к Андреянову!.. Он меня ещё осенью звал…

На корабле засмеялись, но каната не бросили. Тогда Кузнецов поднял высоко над головой бочонок с водкой и крикнул:

— Приехали ребят доброй водкой угощать! Вот зачем приехали!

На корабле засмеялись ещё громче. Матросы оттеснили боцмана в сторонку и сбросили нам канат. Кузнецов полез на палубу первый, за ним Печинин и Лапин. Мы вытащили ружья, чтобы нашим на корабле не сделали вреда. Потом на палубу влез Сибаев, схватил боцмана за шиворот и велел его связать. Тут и мы все влезли.

Панов вскочил на палубу и закричал:

— Ребята, власть теперь наша! Нилова нет. Кто хочет с нами плыть в тёплые страны — отходи налево. Кто не хочет — направо.

Все отошли на левую сторону без всяких разговоров. Кузнецов вышиб в бочонке дно и велел подходить с чарками. Перед бочонком составилась очередь.

Мы пошли осматривать корабль. Побывали на нижней палубе, где стояли пушки. Панов даже в трюм спустился и велел его прибрать перед погрузкой. Кроме того, приказано было матросам обрубить с корабля лёд и починить бочки для воды. На корабле должен был остаться Кузнецов с пятью охотниками. А пять человек матросов могли ехать в Большерецк.

Пока пили водку и шли разговоры, я отыскал моего знакомого Андреянова. Он очень исхудал за зиму, и его трудно было узнать. Мы отошли в сторонку, и я рассказал ему, как ссыльные взяли крепость и что собираются делать дальше. Когда он узнал, что капитаном на корабле будет Беспойск, который их спас осенью на море, он обрадовался. Спросил только тихо:

— Далеко ли поплывём?

— На Тапробану.

— А где она есть?

— Около Индии.

— Что-то не слыхал…

Я объяснил ему, что это за остров и как хорошо нам будет там жить. Андреянову всё это очень понравилось. Парень он был лихой и в моряки пошёл по своей охоте. Хотел всю землю осмотреть, а не только между Камчаткой и Охотском плавать. Когда он узнал, что отплытие близко, решил съехать на берег и помочь нам погрузиться.

Скоро мы стали собираться обратно. Забрали с собой боцмана и все карты, какие были на корабле. Взяли и подзорные трубы и часы. Всё это Беспойск велел привезти в крепость.

После этого отчалили от корабля и поплыли против течения. Только к ночи добрались до Большерецка.

В крепости нам кричали «ура», потому что захват корабля был последним трудным делом.

 

20. Последние сборы

Все последующие дни мы были заняты сборами к отъезду на Тапробану. Особенно торопиться нам было нечего: весть о захвате крепости могла дойти до Охотска не раньше как через месяц. На собаках надо было ехать туда почти три тысячи вёрст, а дороги по случаю весны испортились. На корабле же через море ехать было некому. Поэтому мы выжидали, когда Охотское море очистится от плавучих льдов. И хотя мы не дождались этого, всё-таки настоящая весна застала нас в Большерецке. В начале мая ночи сделались тёплые, прошла река Большая, и даже многие птицы прилетели.

Нам теперь хорошо жилось в Большерецке. Прямо не верилось, до чего переменилось всё с тех пор, как мы взяли крепость. Работы было много, но это нас не пугало. Мы питались сытно и делали всё, что хотели. В канцелярии в сундуке оказалось довольно много денег. На эти деньги Беспойск купил у купцов всё необходимое для плавания: солонину, рыбу, канаты, бочки. Мы свободно разгуливали по Большерецку, забрали всю водку из казённого кабака и все свечи из церкви.

В Большерецке всё пришло понемногу в порядок. Беспойск отпустил купцов и даже Казаринова, который никак этого не ожидал. Многие жители и казаки, разбежавшиеся по лесам, вернулись и занялись своим делом. Из наших разговоров и рассказов они узнали, куда собираемся мы плыть. Всем вдруг захотелось побывать в Государстве Солнца, и к Беспойску каждый день приходило по нескольку человек с просьбой прихватить их с собой в плавание. Но Беспойск почти всем отказывал. Нас и так было чересчур много вместе с матросами с «Петра» и «Елизаветы». Кроме того, решено было силой захватить с собой штурманов и Судейкина, чтоб он не мог нам повредить, оставшись в крепости.

Для перевозки вещей на корабль были отобраны у большерецких жителей байдарки и баты, всего около десятка. Из батов был сделан большой плот. На нём переправляли на корабль самые тяжёлые вещи: оружие, муку, пушки. Особенно много пришлось повозиться с одним орудием. Оно весило не меньше сорока пудов и чуть было не потопило плот. Однако и с этой пушкой управились и установили её на палубе «Петра». Перевезли и всё остальное, так что к 10 мая «Пётр» был погружён.

Отплытие было назначено на 11 мая. Накануне этого дня я рано утром пошёл в свою избу, чтобы забрать оттуда вещи. Я давно не был дома, но всё оставалось там по-прежнему, так как на двери я повесил замок.

С грустным чувством я вошёл в избу, в которой родился и провёл свои детские годы. Выдвинул из-под отцовской кровати сундук и открыл его. Пороху там оставалось немного, только на донышке лежал тонкий пласт. Глядя на этот порох, я вспомнил отца, вспомнил, как собирал он его долгие годы. Что же, он хорошо делал, что собирал! Порох этот помог людям выбраться из неволи. Но сам отец не воспользовался им.

От таких мыслей слёзы у меня начали капать на порох. Чтобы он не отсырел, я накрыл его шкурками лисиц-огнёвок. Потом положил торбасы и кое-какие отцовские инструменты. Я знал, что в Государстве Солнца это всё мне не понадобится. Но это была единственная память об отце. Положил и «Юности честное зерцало», по которому я учился грамоте. Старых медвежьих шкур, которые я пролежал своими боками, я решил не брать. Они ничего не стоили.

Больше укладывать было нечего. Я закрыл сундук и начал перевязывать его верёвкой.

В это время дверь стукнула. Я повернулся и увидел на пороге Паранчина. Он вошёл в избу и печально посмотрел на отцовскую кровать. Зачмокал языком, и на лице у него появилась грустная гримаса. Не говоря ничего, он сел на лавку и немного помолчал. Потом вскочил и обычным своим тоном закричал:

— Корабль с Чекавки уходит!

— Да, уходит. И я уезжаю с ним.

— Куда уходит?

— Далеко. В Государство Солнца. Прощай, Паранчин. Можешь жить в этой избе, я дарю её тебе. И лодку бери и шкуры.

В ответ на это Паранчин вдруг ухватил меня за плечи и заголосил бабьим голосом:

— Лёнька, возьми меня с собой. Возьми меня в солнечную страну. Я тебе заместо Степана Ивановича буду…

Меня это рассмешило. Я объяснил Паранчину, что «Пётр» корабль небольшой, а народу едет много. Поляк лишних людей не берёт. Но Паранчина это не смутило. Он продолжал причитать и всхлипывать до тех пор, пока я не пообещал, что поговорю о нём с Беспойском. Тут он воспрянул духом, помог мне обвязать сундук и взвалил его себе на плечи. По дороге в крепость кричал, что распродаст оленей, накупит соболей и выменяет их на Тапробане на золотую посуду.

По возвращении в крепость я действительно переговорил с Беспойском и о Паранчине. Поляк поморщился, сказал, что много народу просится, может не хватить продовольствия. Но когда узнал, что Паранчин мой родственник и помогал нам кое в чём, согласился взять его на корабль. Я передал об этом Паранчину. Он захохотал и убежал куда-то.

На другой день рано утром мы с Ванькой пошли последний раз на кладбище, на могилу отца. Посидели немного у могилы, потом пошли в поле, по дороге к лесу.

Я шёл, глядя на зеленеющую траву. Вдруг на опушке леса Ванька закричал:

— Лёнь, смотри, красный воробей!

Действительно, на пеньке сидел красный клёст и пел свою песенку: «Чавыча-чавычу видел»…

Чавычей назывался у нас лосось. Пение красного воробья обыкновенно предвещало появление этой рыбы в наших реках. В прошлые годы мы всегда в это время приступали к рыбной ловле. Но в этом году мы готовились к другому.

Я согнал красного воробья с пенька и сказал тихо:

— Вань… В этом месте я хотел убить тебя зимой.

Ванька махнул рукой:

— Брось. Что было, то прошло. Хорошо, что красного воробья встретили. Хоть рыбы не наловим, счастливо поплывём…

В этот же день вечером, перед нашим отъездом из крепости, Беспойск велел устроить пир остающимся казакам и солдатам. На двор было вынесено несколько бочонков с водкой и рыбой, и трёх оленей зажарили на кухне. Когда стемнело, на середине двора развели большой костёр. Казаки пели песни и прыгали через огонь.

Пока шло на дворе веселье, офицеры в канцелярии писали письмо императрице. В письме говорилось, что ссыльные навсегда покидают Камчатку и благодарят царицу за великие милости. Указывали на неправду, которая царствует в стране, и издевались над планами просвещённой императрицы. Письмо вышло длинное. Каждый офицер хотел вставить своё слово, чтобы лишний раз укорить Екатерину. Письмо прибили на место портрета в канцелярии. А портрет схватил старик Турчанинов и побежал с ним на крепостной двор.

Там, возле костра, Турчанинов издал несколько непонятных, но страшных воплей, и все столпились вокруг него. Он кончил свои крики тем, что высоко поднял портрет и бросил его в огонь. Пламя охватило картину. Турчанинов раскрыл рот и показал казакам обрезанный язык. Он хотел объяснить что-то. Но без слов не мог сделать этого, хотя вид вырезанного языка и без слов объяснял всё.

В это время во двор вошёл Беспойск. Он поднялся на комендантское крыльцо. Его сейчас же обступили.

— Прощайте, ребята! — закричал он громко. — Не поминайте лихом!

Казаки молчали. Потом один из них произнёс:

— Взял бы ты нас с собой… Не житьё здесь. Корабль велик…

Остальные подхватили:

— Почему бы не взять?.. Приедет комендант новый, беда будет… Возьми с собой в страну солнечную…

Беспойск ответил:

— Мы ещё вернёмся, братцы. Не для себя счастья ищем… Дайте нам сроку. Побываем в счастливой стране, пришлём за вами корабли… Только вы нас ждите и обиды запоминайте… А за нами дело не станет…

Это заявление было встречено криками «ура». Казаки собрались даже качать Беспойска. Но тут подошёл Хрущёв и сказал, что пора садиться в лодку. Скоро Беспойск, Хрущёв и Турчанинов уехали на корабль.

Я старался как можно дольше задержать последнюю байдарку. Всё ждал Паранчина, но его не было. Я выходил даже на дорогу за крепость, но и там не встретил его. Решил, что он раздумал ехать, и вернулся в крепость.

Было уже за полночь, когда Панов закричал, что пора отплывать последней байдарке. Вместе с толпой казаков мы вышли к берегу и начали усаживаться.

Я со своим сундуком первый влез в байдарку. Следом за мной прыгнул Нест, он тоже ехал на Тапробану. Потом влез Ванька с порядочным узлом: он увозил поповское добро. Панов сел последним.

На берегу толпились казаки. Они запели какую-то прощальную песню, но потом оборвали её. Закричали вслед:

— Приезжайте за нами! Ждать будем!

Мы тихо отошли от берега на середину реки.

Было довольно тепло и уже светало. Я как-то слабо представлял себе, что покидаю навсегда Камчатку, мою родину. Ванька тоже притих. Он плакал, сидя рядом со мной.

Совсем рассвело, когда мы вышли на Чекавку. Много птиц плавало теперь кругом, не то что в зимнюю пору. При нашем приближении они неохотно поднимались и низко летели над белесоватой водой. Вдали уже показался «Пётр», слегка прикрытый низким туманом. Ещё дальше горела старуха «Елизавета». Беспойск приказал сжечь её, чтобы за нами не могло быть погони. Панов торопил гребцов. И в это время с берега закричали.

Мы остановились, крик повторился. По-видимому, кричали нам.

— Не случилось ли чего? — спросил Панов. — Греби к земле.

Мы начали приближаться к скалистому берегу. Там, в редком тумане, стоял Паранчин, рядом с ним кто-то ещё и два белых оленя.

— В чём дело? — спросил Панов снизу.

— Подъезжай!

Байдарка подошла к берегу. Паранчин бросил большой мешок вниз и сам скатился следом за ним. Во второй фигуре на берегу я узнал Лукерью Ивановну, жену Паранчина. Лукерья Ивановна гукнула на оленей, и они шарахнулись в сторону. Сама же она скатилась вниз, как и её муж.

— Куда ты? — спросил Панов, видя, что Паранчин лезет в байдарку.

— В царство небесное еду, — серьёзно ответил Паранчин. — Начальник мне разрешил.

— А она?

— Она нам стряпать будет в царстве небесном.

Я посмотрел на Панова умоляюще. Он засмеялся и не стал возражать.

Когда мы подошли к кораблю, всё уже было готово к отплытию. В нашу байдарку спустили заложников из крепости: казачьего сотника, Лемзакова, штурмана Софьина. Софьина Беспойск назначил начальником крепости, и ему он передал все расписки на взятую нами казну, провиант и меха.

Байдарка с заложниками отчалила от корабля. Беспойск приказал вертеть кабестан и поднимать якорь. Слабый ветер дул с берега. Штурман Зябликов закричал, какие паруса надо ставить.

«Пётр» начал медленно выходить из Чекавки. Ссыльные и охотники молча стояли на палубе, глядя на знакомые берега. Вдруг из каюты вышел Хрущёв.

Должно быть, он спал перед этим. Сонными глазами Хрущёв оглядел берега, понял, что мы отходим от Камчатки.

Он закричал не своим голосом:

— Свободны!.. Свободны!.. Ура!..

И бросился обниматься с Беспойском. Потом он обнял Панова, Батурина, охотников и всех остальных. Все ссыльные последовали его примеру. Они поздравляли друг друга, кричали, обнимались. Слышались рыдания.

Вдруг Беспойск взошёл на свой капитанский мостик и закричал в рупор:

— Десять тысяч ведьм!.. Ребята, стреляй из пушек! Прощальный салют Камчатке, семь выстрелов!

Немедленно пушки были заряжены. И в тот момент, когда солнце показалось над берегом, с палубы «Петра» прозвучало: «Бах!.. Бах!..»

Семь раз это эхо с берега повторило выстрелы. Затем Беспойск велел ставить все паруса.

Под свежим ветерком корабль «Пётр» вышел из Чекавинской гавани и, немного наклонившись на левый борт, стал забирать к югу.

 

 

Часть вторая

Камчатка — Париж

1. В море

До того времени мне приходилось плавать только на байдарках и батах по реке Большой и вдоль берегов Камчатки, поэтому корабль «Пётр» показался мне огромным и надёжным судном. На самом же деле был он, как это потом выяснилось, очень старым двухмачтовым галиотом голландского типа, каких в России много строилось при Петре I. Вместимость его была двести сорок тонн, и в воде он сидел на восемь футов. На палубе корабля лежали парусная шлюпка и вёсельная лодочка. А на мачтах было десять больших парусов, каждый из которых имел своё назначение.

Вооружён корабль был хорошо. На нижней палубе стояло восемь пушек да четыре мы захватили с собой из крепости. С такой артиллерией мы чувствовали себя в полной безопасности, потому что во всём Охотске не набралось бы столько пушек.

Одно только было плохо: на корабль насело слишком много народу. Рассчитан он был на пятьдесят, нас же оказалось девяносто шесть. В число этих девяноста шести входило:

Ссыльных …………………………………………… 8

Охотников и рабочих ………………………… 32

Матросов с «Петра» и «Елизаветы» …… 39

Остальных …………………………………………… 17.

Остальные, это были: я и Ванька, три штурмана, два канцеляриста, Паранчин с женой и ещё семь женщин — жёны охотников, две крепостных Судейкина и жена Андреянова. Жена Андреянова была рыбачка, и звали её Калиста. Матрос женился на ней за два дня до нашего отхода из Большерецка. Кроме того, ехал с нами большерецкий купец Чулошников, хозяйственный, но глуповатый парень. Он думал разбогатеть в Государстве Солнца. Беспойск взял его с собой для засолки рыбы и надзора за провизией.

Подсчёт людей на корабле был произведён уже после того, как мы подняли паруса. Высадить никого нельзя было. И мы долго ссорились и ругались, прежде чем каждый нашёл себе местечко для спанья.

Беспойск поместился в капитанской каюте, офицеры — в офицерской. Одну каюту отдали штурманам. Матросы остались в прежнем помещении. А нам, всем остальным, пришлось расположиться на второй палубе. Мы с Ванькой и Нестом примостились на полу, у крайней пушки. За пушкой, с другой стороны, поселились Паранчины. А дальше на полу, вперемежку со следующими пушками, — охотники и рабочие.

Несмотря на такое обилие народа, продовольствием мы были обеспечены больше чем на месяц. В кладовках и трюме у нас было:

Муки ………………… 100 пудов

Рыбы ………………… 120»

Солонины …………… 50»

Китового жиру …… 30»

Сахару ………………… 12»

Чаю ……………………… 12»

Сыру и масла ……… 10»

Водки …………………… 5 бочонков.

С такими запасами мы рассчитывали если и не доехать до Тапробаны, то хоть попасть в тёплые страны, где можно было легко обменять кое-какие вещи на новое продовольствие. А менять было что.

Прежде всего у нас было сто двадцать ружей, не считая тех, что находились на руках. Сто сабель, шестьдесят пистолетов. Различных железных изделий — топоров, гвоздей и лопат — пудов пятьдесят. Из комендантской большерецкой казны мы захватили:

Соболей ………… 1900

Бобров …………… 748

Лис ………………… 682.

Кроме того, много мелкого меха и двести пятьдесят шкур медведей. Беспойск говорил, что в Китае за эти меха мы получим миллион испанских пиастров. Поэтому мы не боялись, что помрём с голоду в пути.

Первый день корабль «Пётр» шёл вдоль берегов Камчатки, и вся она проплыла перед нашими глазами. Мы видели огромные острые сопки, похожие на шатры великанов. Они были покрыты снегом на вершинах. Видели голые суровые берега. Ветер дул с земли холодный, но он был нам по пути. Из разговоров я понял, что мы должны бросить якорь около одного из Курильских островов, чтобы напечь сухарей на дальнейший переход.

На следующее утро мы уже отошли от берегов Камчатки и плыли в открытое море. Встречались нам только льдины да сивучи. К вечеру второго дня мы подошли к острову Аланду. У этого острова решили стать. Ночью бросили якорь и утром, выйдя на палубу, я увидел высокие утёсы в версте от нас и множество самых различных птиц, которые кружились над нами.

Вот здесь-то, у острова Аланда, и стряслось несчастье, которое я тогда считал не меньшим, чем смерть отца.

В то утро, прежде чем ехать на землю для выпечки хлеба, Хрущёв приказал нам всем собраться наверху. Мы расселись на палубе. Небольшой снежок падал с мрачного, свинцового неба. Мы не знали, о чем будут говорить на собрании, и все с нетерпением ждали прихода офицеров.

Офицеры пришли и стали отдельной кучкой. Хрущёв сказал нам, в чём дело: мы должны выбрать капитана корабля и офицеров. Без всяких споров в капитаны прошёл Беспойск, Хрущёв, Винбланд — в его помощники. Панов, Степанов и штурманы должны были нести дежурство на вахте. Батурин был назначен начальником артиллерии, а Магнус Медер — заведующим госпиталем и провиантом. Судейкин, по предложению весельчака матроса Ерофеева, был назначен на кухню мыть посуду.

Беспойск поблагодарил нас за избрание, но тут же прибавил, что он принимает должность капитана при условии, что все его приказания будут исполняться беспрекословно. Мы пообещали. После этого Беспойск помолчал немного, а потом сказал:

— Теперь, ребята, нам надо решить самый важный вопрос. Какого курса держаться? Как плыть?

Этого вопроса, должно быть, никто не понял. Как плыть? Кратчайшим путём на Тапробану, дело ясное!

— Прямо на Тапробану! — закричали охотники. — Напрямик, без задержек.

Панов громко захохотал. Я совершенно не понимал, что смешного нашёл он в нашем ответе. Беспойск сделал знак рукой. Панов вскочил на бочку.

— Тапробаны нет на свете, ребята! — закричал он задорно. — Поэтому держать на неё курс нельзя. Нам надо решить, каким путём идти в Европу.

Сначала мне показалось, что я плохо слышу. Я подошёл поближе к Панову и закричал:

— Идти прямо на Тапробану, а не в Европу!

— Тапробаны нет. Кто не хочет плыть с нами в Европу, тому мы предлагаем съехать на этот остров.

И он показал рукой в сторону Аланда.

Довольно долго тянулось зловещее молчание. Потом громко закричали охотники:

— Измена! Ребята, измена!

Но это было всего несколько голосов. Матросы улыбались вместе с офицерами. Очевидно, они давно знали, что никакой Тапробаны нет на земле.

А у меня как бы палуба провалилась под ногами. Я даже не знал, что можно сказать теперь, и просто зарыдал. Рядом со мной плакал Ванька. Страшно кричал и голосил Паранчин, жена его ревела ещё больше мужа. Всё собрание пришло в расстройство.

В отчаянии я подбежал к Беспойску, схватил его за руку. Стал тянуть руку к себе и при этом приговаривал:

— Скажите мне, скажите…

— Не плачь, мальчик, — сказал Беспойск ласково. — Панов говорит правду. Государства Солнца нет. Но мы найдём места и получше.

Мне захотелось убить всех офицеров или немедленно самому броситься в море. Я посмотрел на охотников, они хмурились. Может быть, они подсчитывали свои силы? Но разве нам помог бы бунт? Если мы пошвыряем в море офицеров, то ведь Тапробана не вылезет из воды. Кроме того, на стороне офицеров — матросы. Их больше, чем нас.

Моё отчаяние было так сильно, что я долго не мог прийти в себя. Лежал ничком на палубе и думал о том, что теперь смерть моего отца не имеет никакого оправдания. Государства Солнца нет! Звезда моей жизни погасла!

Тем временем некоторый порядок на собрании восстановился. И когда я прислушался, Беспойск разъяснял, что в Европу можно попасть двумя путями. Вокруг Африки путь длинный, надо плыть много месяцев. Вокруг Азии, с севера, путь более короткий, но не исследованный. В Ледовитом океане вечные льды, и никому пробиться через них не удавалось.

— Какие сейчас льды? — закричал Степанов. — Ведь лето на носу. Плыть вокруг Азии! Мы к морозу привыкли, и одежда у нас есть.

Поднялся спор. Все поддерживали Степанова. Мороз и льды не пугали никого. Страшнее казались жара под тропиками, бури и чёрные люди. Да и путь через Ледовитый океан был короче раз в десять.

Беспойск пытался говорить о том, что вокруг Африки плыть всё же безопаснее. В европейских колониях можно продать меха, запастись продовольствием и карты купить хорошие. Но тут поднялся такой крик, что ничего нельзя было разобрать. Беспойск махнул рукой и сказал:

— Ладно, триста ведьм! Раз большинство хочет плыть на север, я подчиняюсь.

Объявил, что собрание кончилось, и приказал везти на берег муку, чтобы печь сухари.

 

2. Заговор

Я долго сидел на палубе без движения, зажав коленками глаза. За это время все почти успели уехать с корабля. Шлюпка несколько раз приходила и уходила. Кто не уехал, залёг спать. Кругом стало тихо. Только вода плескалась за бортом да кричали птицы, пролетая над мачтами. Без всякой цели я поплёлся вниз, к пушке.

У моего сундучка Ванька лежал на полу. Он всё ещё плакал и причитал:

— Отца и мать бросил. Думал в Государстве Солнца пожить… А что мне теперь в Европе делать? Даль такую плыть, неизвестно зачем…

Я сидел, прислонившись спиной к пушке, и смотрел на плачущего Ваньку. Сам я уже не плакал, но плач Ваньки действовал на меня успокаивающе. Он как бы плакал за меня. А я в это время медленно думал. Моё положение было куда хуже Ванькиного…

Вдруг я услышал, как на другой стороне пушки Паранчин сказал своей жене по-камчадальски:

— Надо назад скорей плыть. А то оленей не соберём. А если завтра назад приедем, всех соберём до единого.

— Как плыть? — ныла Лукерья Ивановна. — Не пойдёт корабль назад. Говорила я, что никуда ехать не надо. Вот и попали в беду. Никому не известна страна Европа. Может, там рыбы и оленей в помине нет. Погибнем мы по твоей глупости.

— Молчи, — сказал Паранчин, и я слышал, как он поднялся. — Сегодня домой вернёмся. Штурманы согласились обратно ехать. Канцелярские поддержат. Их силой взяли. Зябликов сказал, что отведёт корабль назад в Большерецк.

Я насторожился. Очевидно, у Паранчина был уже целый план обратного возвращения. Даже поговорить со штурманами он успел. Вот так штука! Конечно, пока на берегу будут печь сухари, можно обрубить канат и поставить паруса. Матросов, какие остались, припугнуть, ружья у нас на руках. Я хотел уже подойти к Паранчину, как вдруг в голове моей появились другие мысли.

Паранчину хорошо возвращаться — он соберёт оленей и уедет в тундру, будет там жить, как жил до сих пор. Но ведь мы — я и охотники — участвовали во взятии крепости. Придёт новый комендант, нас всех засадят в подвал, а потом запорют за участие в бунте. Нам нельзя уже больше возвращаться на Камчатку. Мы должны плыть с офицерами, иначе нас ждёт гибель…

Все эти мысли привели меня к убеждению, что надо прикончить заговор Паранчина как можно скорей. Я позабыл о своём горе и бесшумно стал на четвереньки. Паранчин, охая, пошёл к лестнице. А я двинулся за ним тихо, как мышь. Поднялся на верхнюю палубу и видел, как камчадал вошёл в каюту штурманов. Я знал, что из всех штурманов только Бочкарёв съехал на берег. Измайлов и Зябликов остались на корабле. Дверь в штурманскую каюту была не совсем прикрыта. Поэтому я свободно мог слышать, о чём они там разговаривают.

— Не удастся овладеть кораблём, — говорил Измайлов, — мы его поджечь можем, чтобы погони не было. А сами на шлюпке вернёмся. А они, голубчики, пусть на острове отсиживаются, яйцами питаются. Мы за ними потом казаков пришлём.

— Так! — сказал Паранчин. — Как шлюпка подойдёт к кораблю, мы в неё спустимся, а матросов в воду перекидаем.

— А то и сейчас канат обрубить можно, — предложил Измайлов. — Надо только, чтобы десяток матросов нас поддержали. Идём к ним в каюту, поговорим.

— Смотрите, ребята, — вмешался Зябликов, — не было бы беды.

— Да уж хуже не будет, — огрызнулся Измайлов. — Здесь ли погибать, или в Ледовитом! Смерть одна.

Я не стал больше подслушивать. Всё было ясно. Побежал в каюту, к матросам. Все они спали на своих койках. Только Андреянов шептался с женой. Я подозвал его пальцем.

— Андреянов, — сказал я, — ты ведь знаешь, что Государства Солнца нету?

— Ну да, нету, — ответил матрос. — Беда не велика. И на том спасибо, что с Камчатки выбрались.

— Верно, Андреянов. А вот у нас на корабле завелись заговорщики. Хотят корабль сжечь со всем добром.

— Где они? — испуганно спросил Андреянов и даже рот открыл от удивления.

— В шкиперской каюте.

И тут я всё рассказал Андреянову. Он долго раздумывать не стал.

— Надо будет их там запереть, — шепнул он мне. — Подопрём дверь веслом, а потом на берег знать дадим.

Андреянов живо достал топор и обломок весла. Мы тихо прошли к шкиперской каюте, заговорщики были ещё там. Матрос подпёр дверь и даже топором пристукнул.

— Теперь не выберутся, — подмигнул он мне. — Я здесь постою, а ты иди кому-нибудь из офицеров скажи.

Я побежал в офицерскую каюту и застал там одного старика Батурина. Но и он спал у себя на койке, прямо в сапогах. Ночью стоял на вахте и теперь отдыхал.

Я уже хотел будить его, но тут мой взгляд упал на пол. На полу в беспорядке было навалено офицерское имущество: сапоги, шахматы, трубки, книги. И вот среди книг я увидел знакомый коричневый кирпичик: книгу о Государстве Солнца… Я только теперь вспомнил о ней. Как же это? Государства Солнца нет, а книга о нём имеется. Уж не обманули ли нас офицеры? Решили в Европу плыть и Тапробану утаивают!

Однако раздумывать об этом было некогда. Я схватил книгу и спрятал её в карман. А потом принялся будить Батурина. Батурин вскочил, как только я толкнул его в бок. Узнавши о заговоре, он сделал страшное лицо, схватил пистолет и саблю и бросился в дверь. Я поспешил за ним. У шкиперской каюты уже собрался народ. Шкиперы стучали в дверь и ругались, а Андреянов и Печинин подпирали дверь плечами.

— Выстрелить два раза из пушки! — распорядился Батурин. — Надо, чтоб все на корабль вернулись.

Кто-то побежал стрелять из пушки.

Бах!.. Бах!..

Туча птиц поднялась над островом. Птицы долго летали по небу, потом опять уселись на свои места. Но наша шлюпка не показывалась. Мы выстрелили ещё раз. И только после этого увидели, что шлюпка идёт от берега.

Беспойск поднялся на палубу рассерженный, думал, что мы побеспокоили его зря. Однако когда Батурин рассказал ему, в чём дело, он побледнел и приказал всех вызвать на корабль.

Несколько раз шлюпка и лодка ходили к берегу и обратно. Назад привезли муку, которую замесить даже не успели. Привезли много птичьих яиц. Беспойск велел всем собраться на шканцах.

— Я ваш капитан! — закричал он грозно, как не кричал никогда. — Вы меня сами выбрали. По морским законам сам я могу расправляться с бунтовщиками. Но я не хочу этого. Пусть собрание решит, что мы должны сделать с изменниками, чтобы такие случаи не повторялись.

— Смерть! — сказал Панов.

— В этом нет необходимости, — возразил Беспойск. — Прежде всего мы должны их допросить.

Печальные фигуры Паранчина и двух штурманов предстали перед нами. Паранчин сейчас же покаялся. С рёвом он рассказал, что поехал только из-за Государства Солнца. А раз нет такого государства, то он и ехать никуда из Камчатки не хочет. Штурманы пробовали отрицать свою виновность, но потом сознались. Зябликов бросился перед Беспойском на колени и умолял простить его.

На этом допрос кончился, надо было вынести приговор. Беспойск предложил:

— Высадить их на остров, если они не хотят в Европу плыть!

Все поддержали это предложение. Наказание было не слишком жестоким: остров Аланд лежал близко от Камчатки, и наши преступники в будущем могли вернуться с рыбаками обратно.

В большую шлюпку спустили бочонок сушёной рыбы, полмешка муки, два топора и саблю. Паранчин выл, как сивуч, усаживаясь в шлюпку, но ехать на берег не отказывался. За Паранчиным спустили Лукерью Ивановну. Потом полез Измайлов.

Но Зябликов ни за что не хотел уходить с корабля. Он кричал, что пригодится в плавании и что согласен теперь плыть, куда прикажут. Целовал ноги у Беспойска и Панова. Конечно, лишиться сразу двух штурманов нам было тяжело. И Беспойск позволил ему остаться.

Когда шлюпка отошла от корабля, я закричал:

— Прощай, Паранчин! Можешь жить в моём доме.

Камчадал махнул рукой.

— Когда домой попадём? И дома твоего к тому времени не будет. Поедем, Лёнька, с нами. Я тебе оленей завещаю.

Я отошёл от борта. Мне было жаль Паранчина, и я уже простил ему его измену. Действительно, зачем ему было ехать в Европу? Ведь, в конце концов, офицеры сами виноваты в заговоре. Они обманули нас…

Но сейчас же я вспомнил, что в кармане у меня лежит книга о Государстве Солнца. Ведь это меняло всё дело! Может быть, офицеры вовсе не обманули нас тогда, а обманывают сейчас. Государство Солнца есть, но они не хотят плыть туда. Я не мог разрешить этого вопроса, не мог прочесть книгу, она была французская. Но надежда уже затеплилась во мне.

Я смотрел, как удалялась шлюпка с Паранчиным. В это время кто-то тронул меня за плечо. Я оглянулся, сзади стоял Беспойск.

— Зайди ко мне, — сказал он тихо.

Я пошёл за ним. Он хорошо устроился в своей каюте. На стене висели медные часы и ещё какие-то инструменты. На столе лежали карты.

— Это ты открыл заговор? — спросил поляк просто.

— Да, я.

— Молодчина. Хочешь жить со мной в каюте?

Сначала я хотел отказаться. Стыдно было бросить Ваньку. Но потом я сообразил, что Беспойск может выучить меня французскому и я прочту книгу. Поэтому ответил:

— Хочу.

— Ты хороший малый, — сказал Беспойск. — И я буду с тобой заниматься науками. Неси сюда свой сундук, ты будешь спать на этом диванчике. Только чтобы собака сюда не заходила и чтобы в каюте всегда было чисто. Надо каждый день мыть пол и обтирать стены. Понимаешь?

— Понимаю.

— Я тебя выучу постепенно морскому делу.

— И французскому языку?

— Если хочешь, и французскому языку. А пока ты будешь юнгой и должен исполнять все мои приказания. Меня ты зови капитан.

— Слушаюсь, капитан. Когда вы начнёте учить меня по-французски?

— Сейчас.

И он написал на бумаге буквы латинского и русского алфавита. Приказал:

— Выучи это к завтрему.

— Есть, капитан!

Так с этого дня я сделался юнгой.

 

3. Курс на север

Мы снялись с якоря на другой день рано утром. Когда «Пётр» проходил мимо острова, Паранчин и Зябликов что-то кричали нам вслед. Но мы не могли разобрать, ругают ли они нас или желают счастливого пути. На прощанье я помахал Паранчину кухлянкой. Не знаю, догадался ли он, что это я шлю ему последний привет.

Несколько следующих дней мы шли на север при хорошем попутном ветре. Нас обгоняли киты, которые с приходом лета плывут тоже на север. А навстречу нам летели чёрные орлы и ещё какие-то неизвестные птицы. Кроме того, вместе с нами по ветру шли льдины.

Море с каждым днём становилось всё грознее и грознее. Льдов делалось больше, и вода от мрачного неба казалась тяжёлой и чёрной, как жир. В двадцатых числах мая из тумана выплыл остров Беринг. Здесь мы сделали короткую остановку, выпекли сухари, набрали свежей воды и пустились дальше опять на север.

Я жил теперь в каюте Беспойска, и все на корабле звали меня юнгой. Беспойск разговаривал со мной мало и совсем не занимался. Я уже выучил на память алфавит и готов был приступить к чтению по-французски, но капитан не находил времени для уроков. Зато поручений он мне давал много, и я сломя голову целый день носился по кораблю. Иногда забегал на нижнюю палубу к Несту и Ваньке, который был очень обижен, что я покинул его. Я старался утешить Ваньку как мог. Но до поры до времени ничего не говорил ему о книге, которую взял в офицерской каюте. Ведь если даже Государство Солнца существовало, мы удалялись от него…

Между тем охотники быстро свыклись с мыслью, что Тапробаны нет. Даже самые боевые и те подтрунивали друг над другом, когда речь заходила о Тапробане. И обвинять их за это было нельзя. Лапин и Сибаев, простые и грубые бородачи, не могли долго носиться со своими разочарованиями и надеждами. Кузнецов был умнее и хитрее, но он так увлекался плаванием, что ему было решительно всё равно, в какую сторону плыть. Андреянов, мастер на все руки, вечно был занят чем-нибудь и теперь мечтал уже вместе с женой поселиться в Европе. Да и все остальные рассчитывали, что в Европе можно будет выгодно продать меха и корабль, а после этого найти себе работу.

Мне хотелось сдружиться хоть с кем-нибудь, кто бы мог разделить со мной мои тайные надежды. Одного Ваньки мне было мало. После долгих стараний мне показалось, что нашёл подходящих для этого людей. Прежде всего это были два брата Логиновы, молодые рабочие из Большерецка. Они бросили работу на рыбном промысле только для того, чтобы побывать в Государстве Солнца. Затем охотник Алексей Попов, сказочник и песельник, который всем сердцем поверил в Тапробану и сильно приуныл, когда офицеры заявили, что её нет. Наконец, весельчак матрос Ерофеев, похожий на горохового шута. Даже теперь он не упускал случая крикнуть, что мы плывём на Тапробану. Правда, делал он это, чтобы подразнить ребят. Но видно было, что мысль о Государстве Солнца его не покидала. Со всеми четырьмя я пытался вести разговоры, но открыть все мои мысли пока не хватало сил. Ведь у меня не было никаких доказательств, что Государство Солнца существует. А раз так, мне всё равно никто не поверил бы.

И книга продолжала лежать непрочитанной на дне моего сундука, где прежде хранился порох. Как порох в своё время, я считал её сокровищем, она подбадривала меня в тяжёлые минуты и поддерживала во мне надежды. Ночью, укладываясь спать, я утешал себя мыслью, что если сейчас наш курс лежит на север, то со временем, когда я вырасту и сделаюсь моряком, меня никто не удержит от путешествий. И, конечно, первым моим плаванием будет плавание на Тапробану.

А пока мы шли на север, и, несмотря на конец мая, с неба непрерывно падал снег огромными мокрыми хлопьями. Он приставал к снастям, парусам, палубе и за ночь покрывал всё сплошной ледяной корой. На палубе мы скалывали эту кору по утрам, но паруса и снасти оставались тяжёлыми, обледеневшими. Это сильно отражалось на ходе корабля. Днём вместе с хлопьями снега над кораблём кружились какие-то белые птицы. Их охотники называли урилками. Они проносились низко над палубой и были похожи на большие хлопья снега. Больше ничего живого мы не видели кругом.

Май кончался, но с каждым днём становилось всё холоднее и холоднее, как будто времена года переменили своё направление. Ванька сильно кашлял, от него не отставал весь экипаж. На нижней палубе было очень холодно, и, хотя всем были выданы медвежьи шкуры, количество больных всё увеличивалось. Доктор Медер пробовал лечить, но у него не было нужных лекарств. И он каждый день приходил злой с докладом к капитану и говорил, что скоро заболеют все.

Капитан поднимался мрачный каждое утро и, как на тяжёлое испытание, шёл на палубу. Теперь мы плыли почти всё время среди льдов. Правда, они довольно тихо толкали корабль своими боками, но я слышал, как Беспойск говорил сам себе, наклоняясь над картой:

— Пока мы всё ещё продвигаемся вперёд. Но если будет буря, нам несдобровать.

И он отмечал на карте точку, в которой мы находились. 1 июня он сказал, обратившись ко мне:

— Будет буря, двести тысяч ведьм! Говорил я, что не следует плыть на север. Теперь покряхтим!

К вечеру действительно началась буря.

Может быть, она была не так сильна, но льды на воде увеличивали опасность. Капитан приказал убрать верхние паруса. Два матроса свалились с обледенелых снастей, и один из них, Мешков, сломал себе ногу.

Капитан вместе с офицерами находился на палубе всю ночь. Было светло, как всегда летом в этих широтах. Всё казалось серым кругом, а вода чёрной и белой. Корабль наш подпрыгивал и трещал по всем швам. Ледяные волны перекидывались через палубу, и в трюме появилась вода. Беспойск приказал её откачивать помпой. И вот мы попеременно принялись качать без всякой надежды выкачать всю.

Около трёх часов утра, устав и продрогнув, я спустился на нижнюю палубу и подошёл к Ваньке. Его уже третий день трепала лихорадка, и он лежал под своей шкурой в забытьи. Однако он узнал меня. Сказал:

— Я умираю, Лёнька. Это мне за то, что я убежал из дому. Мы тонем?

— Нет.

— Врёшь, тонем. Почему ты мокрый?

— На палубе много воды.

— Ох, умираю!

И он страшно застонал. В ответ ему застонали другие больные и заплакали женщины. Корабль плясал по волнам, и на нижней палубе было страшней, чем наверху. Я уже хотел уходить, как услышал голос Чулошникова:

— Удивляюсь, чего вы молчите, братцы? Раз сговорились в тёплые края идти, надо уговор держать. Ведь если дальше на север плыть будем, к китам попадём. Потребуйте, чтобы поляк корабль поворотил. Если все вместе потребуете, обязательно согласится.

— Ещё Чукотского носа не прошли, — сказал Попов. — А за Чукотским, матросы говорят, не то ещё будет.

— Не пойдёт Беспойск на юг, — пробасил Сибаев.

Разговор мог бы на этом окончиться, но я не стал ждать. Пробрался ползком между спящими и больными и оказался рядом с Сибаевым. Зашептал:

— Беспойск согласится, братцы, корабль повернуть. Это офицеры его принудили на север держать, чтобы поскорее в Европе быть. Ежели его попросим курс переменить, обязательно согласится.

— Согласится, думаешь? — неуверенно спросил Сибаев. — Тогда надо с ребятами сговориться. Ступай на палубу. Скажи, чтобы сюда приходили по одному, будто обогреться. В первую голову матросов зови. Понял?

Что тут можно было не понять? Я выбежал на палубу. Ветер всё свирепел, и снег кружился, как в настоящую метель. Льдины медленно поднимались и опускались на волнах и в любую минуту могли раздавить наш кораблик. Палуба качалась, как качели. Я с грехом пополам пробрался к помпе и шепнул Лапину, который был у нас боцманом:

— Иди незаметно вниз. Сибаев зовёт.

— Не могу сейчас. Видишь, что делается. В трюме воды на фут.

— Иди, говорю. Дело есть. Без тебя покачаем.

Лапин смекнул, что дело важное. Пошёл по палубе. Моряк он был и ноги имел морские. Ходил и в бурю без всякой задержки.

Пришло утро, но буря не стала слабей. Воды в трюме набиралось всё больше и больше. Думали, что в корабле течь. Но и надежда на спасение появилась.

За ночь все матросы поодиночке перебывали на второй палубе и согласились заявить требование о перемене курса. Утром ветер чуть утих; капитан пошёл отдыхать в каюту. За ним следом двинулись Сибаев, Лапин, Андреянов, Печинин. Я не пошёл, хоть и интересно было, чем кончится. Немного погодя Беспойск высунулся из двери и крикнул:

— Юнга! Зови сюда Хрущёва, Винбланда, Панова.

Я привёл офицеров и слышал, как в каюте поднялся разговор о перемене курса. Офицеры долго спорить не стали — слишком тяжёлое было положение корабля. Да и весь экипаж настаивал на перемене курса. Когда я немного погодя вошёл в каюту с кипятком, Беспойск уже показывал на карте, где мы находимся.

— Нам надо сперва к берегам Америки пристать и починиться, — говорил он. — А потом на юг.

— А далеко ли отсюда до Америки? — спросил Сибаев.

— Нет, недалеко.

— Что ж, в Америку так в Америку!

Я выскочил из каюты и пустился на нижнюю палубу. Подбежал к Ваньке, он лежал без движения. Я испугался, думал, что он умер.

— Ванька! — закричал я изо всех сил. — Умер ты, что ли?

— А! Что? — спросонья забормотал Ванька. — Пока жив.

— Проснись, Ванька! — кричал я. — Сначала в Америку, а потом на юг пойдём, в тёплые страны. Живо поправишься, как солнце проглянет.

— Нет… Всё равно умру…

Я не мог вытерпеть. И, наклонившись низко к нему, сказал совсем тихо:

— Не умрёшь, Ванька. Ведь Государство Солнца есть на земле. Поедем на юг, попадём на Тапробану.

Ванька приподнялся:

— А не врёшь?

— Не вру. Я тебе одну вещь покажу. Сам увидишь…

Беспойску так и не пришлось отдохнуть в тот день. После бессонной ночи он опять вышел на палубу. И тут на моих глазах корабль переменил направление. Но мы пошли не на юг, а на восток, к Америке.

 

4. Поворот на 180°

Америка оказалась не за горами. Уже на другой день к обеду мы заметили между льдин лодку. Начали кричать и махать руками, чтоб она приблизилась, и вот к нам на палубу поднялись двое чукчей в кухлянках из тюленьих кишок. Мы их знаками расспросили, далеко ли земля. Они показали на восток. При этом повторили слово «Аляксина». Мы решили, что это они говорят про русскую землю Аляску.

Корабль всё ещё был окружён льдами, но погода прояснилась. Выглянуло солнце и окрасило льды в яркий зелёный и синий цвета. Палуба начала просыхать, но в трюме всё ещё была вода. В шесть часов вечера мы увидели землю. К ночи стали на якорь.

Утром капитан послал шлюпку под начальством Кузнецова, чтобы обследовать берег и дать знать, нет ли поблизости индейцев или каких-либо промышленников. Вслед за Кузнецовым я тоже влез в шлюпку. Мы подошли к берегу, похожему на наш камчатский. Я первый выскочил на землю и громко свистнул. Итак, значит, мы приехали в Америку!

Мы обошли берег и, убедившись в том, что он необитаем, выстрелили из ружья. После этого раскинули палатку и развели огонь. Шлюпка пошла на корабль за остальными. После качки странно было ходить по земле: всё казалось, что Америка движется под ногами.

Когда все переправились, Панов разбил людей на три партии. Одни пошли в лес заготавливать дрова. Другие — на охоту и рыбу ловить. А матросы поехали осматривать корабль. Мы боялись, что в «Петре» есть пробоина ниже ватерлинии.

Всего в Америке мы простояли пять дней. Корабль оказался неповреждённым, и это была главная наша удача. Мы привели в порядок груз, напекли много сухарей и налили водой все наши бочки. С охотой нам не повезло. Охотники за всё время убили только пять тюленей. А рыбы совсем не поймали: не то мы приехали рано, не то поздно.

10 июня мы отошли от берегов Америки. На месте стоянки оставили столбик, на котором сделали надпись, что он поставлен на 64° широты.

И вот теперь мы пошли на юг. Через несколько дней не видно было уже льдин в океане. Вода и небо сделались синими, и на палубе гулял тёплый ветерок. В первые же хорошие дни все наши больные выползли на палубу и объявили, что выздоровели. Да и правда, хворать теперь было трудно: все наши горести остались позади, и будущее было ясно. Мы держали курс на Японию в расчёте продать там часть наших мехов и запастись всем необходимым для плавания под тропиками. Кроме того, рассчитывали в Японии же произвести ремонт «Петра».

Первая неделя нашего плавания от Америки была самой удачной. Погода становилась всё лучше и лучше, так что мы стали даже бояться беды. И не без основания. Началась страшная жара. К жаре мы все были непривычны, и в наших меховых шапках и сапогах первое время чувствовали себя прескверно. А тут пошли и другие несчастья.

Начать с того, что питьевая вода стала портиться. Потом лопнули от жары две самые большие бочки. Капитан приказал уменьшить ежедневную порцию, так как плыть до Японии оставалось долго и островов по пути не было. И вот тогда Степанов напомнил о себе.

С самого начала нашего плавания он свёл компанию с канцеляристами Судейкиным и Рюминым, а также со штурманами. Судейкин первое время исправно мыл посуду на кухне. Но потом, сказавшись больным, залёг на второй палубе. А после, когда выздоровел, отказался идти на кухню. Нарисовал на палубе шахматную доску, и целый день он и Степанов играли в шахматы. А когда не играли, то шептались о чём-то со штурманами по углам.

Кроме штурманов и канцелярских, в компанию Степанова входило несколько матросов. Всех вместе их было человек десять, но мы все на корабле чувствовали, что неприятностей от них будет много. Так и случилось.

Когда Беспойск, собрав на палубу всех, заявил, что надо уменьшить порцию воды, Степанов первый закричал:

— Мы не согласны! Зябликов говорит, что через три дня будем в Японии.

— Это неверно, — сказал Беспойск. — Не меньше ещё двух недель придётся плыть.

Степанов не унимался:

— Мы это увидим. Предлагаю порции не уменьшать. Чего воду беречь? И так она тухнет.

Всем на корабле было известно, что вода действительно портится. Поэтому большинство поддержало Степанова.

— Хорошо, — сказал Беспойск с тревогой, — пейте по две кружки. Но предупреждаю, земли долго не будет. И нам придётся туго.

Тогда никто не обратил внимания на его слова. Никому не приходилось терпеть жажды на море. Но прошло три дня, земли не было. У нас оставалось только четыре бочки воды, то есть на четыре дня, если пить по одной кружке. И недостаток в провианте обнаружился. Несколько бочек с солёной рыбой испортилось и издавало зловоние на весь корабль. Медер приказал их выбросить за борт. Сухари были съедены, муки больше не было. Оставалось только немного сушёной рыбы, и это всё.

Беспойск снова собрал нас на шканцах. Сообщил о затруднениях. И опять Степанов начал кричать:

— Нечего бояться, ребята! Завтра увидим землицу!

Но теперь никто ему не поверил. Все согласились на уменьшение порции. Однако было уже поздно.

Ни на другой, ни на третий, ни на четвёртый день мы не увидели земли. Стояла страшная жара, так что было больно босиком ходить по палубе. Вода выдавалась тёплая, по четверть кружки. Доктор Медер пробовал настаивать морскую воду на чае. Но чая этого пить было невозможно. Начиналась тошнота. Многие заболели животом, и нижняя палуба превратилась опять в госпиталь. Духота там была невообразимая.

Женщины пошили нам белые рубашки из холста, но и в белых рубашках было жарко. Мы обдавались морской водой из вёдер, но жажда от этого не уменьшалась. У меня всё время шумело в ушах, не знаю — от голода или от жажды. И я уже не мог так быстро бегать по поручениям капитана.

В довершение всех бед ветер ослаб, и мы едва тащились по морю. На корабле начались ссоры и даже драки. Не было покоя ни днём ни ночью. Помню, в одну из ночей к нам в капитанскую каюту начал стучаться Ванька.

— Вставай, Лёнька!.. Лёнька!.. Капитан!..

— Что такое?

— На палубе собрание. Степанов собрал.

— Какое собрание? — закричал Беспойск и соскочил с койки.

— Пить хотят все.

— Да ведь нет воды.

— Знаю. Степанов водку предлагает делить.

Беспойск натянул штаны, засунул пистолет за пояс и босиком побежал на палубу. Крикнул мне:

— Скорей, Лёнька, буди Панова и Хрущёва. Чтобы выходили с оружием.

Разбудив офицеров, я вместе с ними вышел на палубу. Ночь уже проходила, и часть неба была жёлто-зелёной. У мачты стояла небольшая кучка людей. Это были степановские ребята. С нижней палубы раздались голоса. Полуголые матросы и охотники выходили наверх. Когда народу собралось порядочно, Беспойск спросил:

— Ну, в чём дело?

— Пить! — закричали люди.

— Нет воды, — сказал Беспойск. — Вы её сами выпили. А теперь ветер упал. Когда подойдём к земле, не знаю. Может, и завтра. Потерпите, ребята. Сами знаете, воды нет.

— Водка есть! — заревел Степанов. — Пять бочонков. Чем не вода?

— Стыдись, Степанов! — закричал Панов. — Ты дворянин, помни. Пример должен подавать.

— Нет в океане дворян! — ответил Степанов. — Это в Петербурге дворяне. Да чего там разговаривать. Водки! По чарке на брата.

— Водки я не дам, — сказал Беспойск и вынул пистолет.

— А мы тебя и не спросим, — нахально заявил Степанов. — Ребята, кто хочет водки, подходи.

Степановские люди у мачты расступились.

На палубе стоял бочонок с водкой. Должно быть, бунтовщики ещё ночью выкатили его из кладовой и уже хлебнули немного. Ведь на вахте стоял Бочкарёв, их приятель.

У Степанова появилась кружка в руках. Он закричал:

— Кто хочет пить, подходи!

Один миг все стояли неподвижно. Вдруг Ерофеев заорал:

— Ребята, выпьем за Тапробанушку!

И бросился к бочке. За ним остальные. У всех пересохло во рту, поэтому понятно было, что так быстро поддались. Сначала пили кружкой, по очереди, а потом свалили бочонок. Водка потекла по палубе. Люди стали на корточки и принялись доски лизать. У водочной лужи началась свалка.

Беспойск сунул пистолет за пояс и спросил тихо:

— Что же теперь делать?

Офицеры промолчали. Даже Панов не нашёлся. Один только Сибаев усмехнулся и сказал:

— Дело ясное. Как перепьются все, скрутить Степанова да при всех кошками отодрать.

Офицерам предложение Сибаева не понравилось. Да и выполнить его было трудно. Вокруг Беспойска осталось всего несколько человек. Водка многих смутила. Даже Андреянов не удержался и лизнул палубу. Однако, когда Сибаев его подозвал и приказал идти за ружьём, он пошёл. Ерофеев тоже присоединился к нам. Я же, увидев, что без потасовки дело не обойдётся, побежал вниз и стал собирать в мешок пороховницы, чтобы не было пороху у пьяных людей. Когда я с этим мешком появился на палубе, водку всю подлизали, и Степанов кричал, размахивая кружкой:

— Ребята, в кладовке ещё четыре бочонка. Идём!

Все, кто только успел вооружиться по приказу Сибаева, и офицеры стали у дверей кладовки. Наша цель теперь была не отодрать Степанова, а хоть водку спасти, а то перепившаяся команда нас всех пошвыряет за борт. Только ружья в наших руках не давали возможности к нам близко подойти.

Степанов кричал всё с той же кружкой в руках:

— Тащите сюда ружья, ребята! Никого в живых не оставим!

Тут Беспойск выстрелил из пистолета в ногу Степанову, и тот свалился с ругательствами. Бунтовщики сейчас же притихли. А Беспойск закричал:

— Перевязать его!

Это он Медеру закричал. А Ерофеев думал, что Степанова связать надо, и начал скручивать ему руки ремнём. Но тут подбежал Медер, и Степанова понесли в каюту. Рана у него оказалась неопасной, но не было воды её промыть. Промыли водкой. После этого связали двух крикунов-матросов — Лисицына и Кудрина, а остальным велели пойти проспаться. Беспойск приказал Панову дежурить на палубе, а сам пошёл спать.

Но наше положение и после укрощения бунта оставалось скверным. Ни пить, ни есть было нечего. К обеду сварили суп из американских тюленьих шкурок. Мы похлебали этой тухлой жидкости и разошлись. А к вечеру опять матросы начали кучками собираться и о чём-то разговаривать. Ванька мне шепнул ночью:

— Ты, Лёнь, Неста береги. Я за него не ручаюсь. Его матросы ночью съесть хотят.

Мне сделалось жутко. Нест обыкновенно ночевал с Ванькой на нижней палубе. Приводить его в каюту Беспойск не позволял. И очень свободно его могли съесть ночью, раз уже за тюленьи шкурки принялись.

Я решил провести всю ночь на палубе, вместе с Нестом. Не для того мы уехали с ним с Камчатки, чтобы так погибать. Я уселся на палубе, недалеко от носа, обнявши собаку рукой за шею. Нест тяжело дышал. Несколько раз в этот день он порывался броситься в океан, и я привязал его верёвкой к кабестану. Чтобы подбодрить себя немного, я начал думать о Тапробане. Эти мысли меня не укрепили. Наоборот, мне захотелось плакать. Но слёз не было в глазах. Я только кривил лицо и всхлипывал.

Небо начали заволакивать тучи. Но на дождь рассчитывать было нельзя — сквозь тучи просвечивали слабые звёзды. С нижней палубы неслись стоны и плач женщин. Но понемногу всё стало затихать на корабле. Я долго боролся со сном. Наконец не выдержал и заснул, уткнувши лицо в косматую собачью спину.

Долго ли я спал, не знаю. Помню только, что Нест вдруг вскочил, и от этого я проснулся. Мне показалось, что у меня хотят вырвать собаку, и я ещё крепче уцепился за неё руками. Огляделся. Поблизости никого не было. Нест стоял насторожившись и потом вдруг протяжно завыл. Так он выл в тундре в ту ночь, когда мы заблудились с Ванькой.

Я зажал ему сухую пасть рукой и пробовал уложить, но ничего не вышло. Я знал, что камчатская собака может выть всю ночь, и испугался. Проснутся голодные матросы и вспомнят, что мясо ещё есть на корабле. В это время по палубе раздались шаги.

В темноте я увидел доктора Медера. Он шёл в длинной белой рубашке, с палкой в руках. Наклонился ко мне и спросил шёпотом:

— Собака выл?

— Да.

— Раз он выл, значит, там земля…

И он показал палкой вперёд. Вместе с ним мы прошли на капитанский мостик. Там стоял Хрущёв. Медер высказал ему свои предположения. Хрущёв махнул рукой.

— Капитан говорит, что Япония будет через четыре дня, не раньше.

— Врёшь, — сказал Медер. — Надо воду мерить. А то на камни сядем.

— Что ж, можно и промер сделать. Ступай, Лёнька, за капитаном.

Я разбудил Беспойска и привёл его на палубу. Он зевнул несколько раз и приказал бросить лот. Ерофеев побежал за верёвкой.

— Тридцать футов! — вдруг заорал он на весь корабль.

И эхо повторило его слова с воды.

— Якорь! — крикнул Беспойск.

Бросили якорь. Кабестан недолго грохотал. Якорь быстро лёг на дно. К этому времени все уже были на ногах. Стояли вдоль борта и смотрели в темноту.

И вот, когда начали рассеиваться утренние сумерки и заалело небо, из океана тёмной тенью выплыл остров. Он был близко от нас, на расстоянии полуверсты. И только благодаря Несту мы не налетели на него ночью.

— Лодки! — скомандовал Беспойск, когда остров ясно обозначился.

Никто, конечно, тут медлить не стал. Шлюпку и лодку спустили в одно мгновение. А Лапин и ещё несколько матросов даже лодок не дождались. Скинули рубашки и прыгнули в воду. И поплыли сажёнками, фыркая, как тюлени, к близкой земле.

 

5. Остров, не занесённый на карты

Как раз против того места, где стал «Пётр», на острове в океан впадала маленькая речушка, сажени три в ширину. Сначала мы только пили из неё. А потом напились и полезли купаться. К этому времени почти все уже съехали на берег. Даже раненый Степанов притащился под руку с Медером. На корабле остались только Беспойск, Турчанинов да больные. Мы им отправили на шлюпке пять бочонков с водой и несколько рыб, которых тут же поймали руками.

На острове нигде не было видно жилья, и даже следов человеческих мы не заметили. Поэтому без всякой осторожности мы разбились на группы и пошли в разные стороны, чтобы подстрелить какой-нибудь дичины. Я пошёл с Ванькой и Нестом вверх по реке.

Никогда в жизни мне не приходилось гулять в таком замечательном лесу! Тополя, дубы, клёны были не малорослые и искривлённые, как у нас на Камчатке, а огромные, невиданной высоты. Кедры в несколько обхватов толщиной стояли, как свечи, и своими длинными иголками, казалось, царапали облака. Тростник и бурьян вдоль речки и то были выше человеческого роста. Птицы с жёлтыми хвостами вылетали прямо из-под ног. Но мы в них не стреляли, хотели что-нибудь покрупнее подстрелить.

Пробираться по лесу было трудно. Мы старались держаться ближе к берегу, а в некоторых местах шлёпали прямо по воде. Не прошли мы и версты, как на другом берегу речки увидели жёлтенького оленя, который пил воду, высунувшись из заросли. Рога у него были короткие, неострые, а ноги очень тонкие.

Нест, хоть ему на Камчатке запрещалось гоняться за оленями, бросился к реке, а Ванька выстрелил прямо в морду оленю. Олень брызнул кровью в воду, упал и задрыгал ногами. Недолго думая, мы все втроём переправились через реку. Отрезали заднюю ногу оленю и съели тут же по куску сырого мяса. Дали и Несту. А потом разделись, развесили одежду по кустам и завели разговор.

— Леонид! — сказал мне Ванька немного торжественно. — Мы до сих пор не знаем толком, есть ли на земле Тапробана. Книга твоя ничего не доказывает, потому что мы не понимаем в ней ни слова. Скорей всего, думаю я, что Тапробаны нет. Теперь слушай дальше. Нас сто человек, таскаться по морям надоело до чёрта! Остров этот необитаем, и лучшего места я не видел на земле. Давай предложим охотникам остаться здесь навсегда. Построим дома, оленей приручим. Может быть, не хуже, чем в Государстве Солнца, проживём.

— Об этом нечего и думать, — ответил я печально. — Какое здесь Государство Солнца? До тропиков далеко…

Я немного помолчал, а потом заговорил опять:

— Вань, будь другом, не подавай об этом мысли охотникам. Останутся они тут, так мы и помрём, не увидавши Тапробаны.

Мы не успели кончить разговора. В бурьяне послышались голоса, мы закричали. К нам подошли Андреянов, Ерофеев и ещё трое. Увидели оленя и сейчас же решили его зажарить. Однако, пока разводили огонь, съели его сырьём — так все были голодны.

Наевшись до отвала, матросы заговорили о том, что надо остаться на острове. Мысль эта, очевидно, у всех была в голове. Никому не хотелось снова идти в море и терпеть лишения.

— Только офицеры не останутся здесь, — сказал Андреянов. — Сказывают, у Беспойска жена в Польше живёт и сын.

— Как не согласятся? — закричал Ерофеев. — Раз мы останемся, и они останутся. Жизнь здесь хорошая будет. Я в лесу курочек жирных видел. И свинья пробежала. Думал, волк!

Тут в разговор вмешались другие. Охотник Алексей Попов сказал, что в лесу дикие вишни есть и яблоки. Никто, одним словом, не возражал против того, что хорошо бы остаться. Только мы с Ванькой молчали. Я было открыл рот, хотел сказать о Тапробане, да побоялся, что на смех поднимут. Разговор наш кончился тем, что, забрав шкурку и рога, мы двинулись в лагерь.

На берегу был настоящий базар. Охотники несли оленей, птиц, яйца. Сибаев даже свинью дикую принёс, должно быть, ту, что Ерофеев видел. С трудом дотащил. С корабля приехал Беспойск. Велел разбить палатки из парусов. Женщины развели костры, начали варить суп и жарить дичь. Все возвращались в лагерь радостные. Братья Логиновы принесли несколько черепах, и Панов стал из этих черепах похлёбку варить. Когда все наелись и напились, зашёл разговор о том, что хорошо бы на острове остаться. Сначала тихо говорили, а потом Сибаев подошёл к Беспойску и сказал:

— Наши просили передать, что надо на острове оставаться. Лес здесь хороший и дичи прорва. Лучше место не найдёшь.

Ерофеев прибавил:

— «Петя» наш больно стар. Пойдём дальше — на бурю нарвёмся, потонем обязательно. А здесь — та же Тапробана.

И все вдруг в один голос заговорили:

— Нельзя дальше ехать!.. Здесь оставаться хотим. Натерпелись.

У меня сердце упало. Значит, конец нашему плаванию!..

Вдруг Панов закричал:

— Да вы ошалели, ребята! Разве можно на необитаемом острове селиться? Порох выйдет, где возьмём? Не подумали? Кто хочет, пусть остаётся, а мы на «Петре» дальше поедем.

Ерофеев захохотал:

— А кто вам паруса без матросов поднимет?

Панов почернел от злости. Закричал:

— Ладно, управимся! Кто уезжать хочет, подходи ко мне!

Я первый подбежал. За мной Ванька. Потом подошли штурманы, канцеляристы, офицеры. Несколько матросов. Всего нас набралось человек двадцать. Тут заговорил Беспойск:

— Надо, ребята, нам полюбовно разойтись. Мы вам всё, что можем, оставим, а сами дальше пойдём. Согласны так?

— Нет, не согласны! — ответил за всех Лапин. — Нам без корабля здесь быть не годится. Надо с берегом сообщение держать. Мы «Петра» из своих рук не выпустим.

Чем бы этот разговор кончился, я не знаю, но как раз в этот момент в лагерь вернулся Кузнецов. Он был неутомимый разведчик и всегда дальше всех забирался. И теперь возвратился последним. Подошёл к костру, оглядел всех и бросил на землю какие-то камни.

Все забыли о споре. Подошли ближе, закричали:

— Что ещё?

Кузнецов просто ответил:

— Разве не видите? Чистое золото.

Тут всё перемешалось. Офицеры и те ухватились за золото. Чулошников — так тот заревел, как ребёнок. Прижал камни к груди и закричал:

— Братцы милые, это нам господь за страдания послал!..

Когда все немного угомонились, Сибаев спросил:

— А много ли золота?

— Да там целая гора золота, — ответил Кузнецов. — До того блестит, что смотреть больно.

— Остаёмся! — заревел Степанов. — Кабы не моя нога больная, сейчас бы к горе побежал. Дело решённое, все остаёмся!

Теперь возражать было опасно. Беспойск, Винбланд и Панов тихо о чём-то шептались. Наконец Беспойск поднялся, прикинул на руке камни и сказал:

— Проверить, ребята, надо. Может, не золото.

Но все закричали:

— Золото!.. Золото!.. И тяжёлое и блестит!..

Вся эта ночь прошла в разговорах и спорах. Говорили о том, где дома строить, кто с кем будет жить. Скоблили камни ножами, бросали в костёр. Чуть свет решили двинуться к золотой горе. Только под утро задремали.

Все ещё спали, когда Беспойск вышел из своей палатки и выстрелил один раз из пистолета. Мы вскочили на ноги, он закричал:

— Ребята! Доктор Медер говорит, что это не золото, а обманка.

За ним вышел Панов и начал смеяться:

— По шее вам за такое золото дадут. Будете копать целый год, а на поверку оно гроша не стоит.

Опять все заволновались. Не похоже было на то, чтобы офицеры врали. Хоть они и стремились в Европу, но почему не набрать золота в корабль? Тем более что труда это особого не составило бы. Ещё не успели решение принять, как заговорил Беспойск:

— Ребята! Раз мы все решили здесь остаться и золото разрабатывать, я не возражаю. Только надо это сделать с умом. Прежде всего надо золото проверить у знающих людей. Я считаю, что до Японии плыть отсюда с неделю. Поедемте туда, проверим. Можем, кстати, и меха продать. На вырученные деньги купим лошадей, коров, инструментов, пороху. Вернёмся сюда через месяц, ни в чём нуждаться не будем. Согласны?

План всем этот понравился. Только Чулошников закричал:

— А как наше золото без нас украдут?

Беспойск засмеялся:

— Можно отряд оставить при горе, с пушками.

Все захохотали. Решили план Беспойска принять. Только оставаться на острове никто не захотел. Говорили — ну как золото обманкой окажется! Тогда корабль, чего доброго, и не вернётся. Все захотели ехать в Японию и как можно скорей назад возвращаться.

Потом двинулись смотреть золотую гору. Она находилась за лесом, верстах в шести от нашего лагеря. Гора действительно вся блестела, но трудно было поверить, что всё это золото. Каждый набрал себе в мешок золотых кусков, сколько мог унести, только офицеры ничего не взяли.

Следующие дни спешно готовились к отъезду. Бочонки налили водой, заготовили солонины, набрали разных корней. Почти всю дичь перестреляли на острове. А кто был пожадней, тот целые дни таскал золотые камни от скалы, так что на «Петре» от этого золота пройти было трудно.

Перед отъездом на берегу прибили доску с надписью: «Этот остров, не занесённый на карты, назван Островом Воды. Он открыт кораблём «Пётр» под начальством капитана Беспойска. Экипаж корабля объявляет остров своей собственностью и намеревается образовать здесь колонию. Сейчас корабль находится в плавании в Японию, но скоро оттуда вернется. 21 июля 1771 года».

Все наши сборы были окончены к 22 июля, И утром этого дня мы при хорошем попутном ветре снялись с якоря и пошли в сторону Японии. В глубине души меня не покидала надежда, что на Остров Воды мы не вернёмся.

 

6. Япония

Тихое тёплое море и стаи летучих рыб над водой. К нашему великому удовольствию, рыбы эти даже падали к нам на палубу, и мы варили из них уху. Никогда так легко не доставалась нам рыба!

Через четыре дня плавания нам стали встречаться рыбачьи лодки. Правда, завидев нас, рыбаки ставили паруса и уходили в разные стороны. Но море с лодками не казалось уже таким пустынным. Надежда, что мы скоро увидим Японию, нас не покидала.

27 июля мы прошли мимо острова, который казался необитаемым. На другой день встретили три корабля с низкими мачтами и маленькими парусами. А ещё через день увидели полоску земли, которая занимала весь горизонт. Капитан сказал нам, что это и есть Япония.

Мы стали ближе подходить к берегу, всё время делая промеры. Наконец лот достал дно. Теперь мы уже видели горы, покрытые лесами, домики на берегу и даже людей. Как мы узнали потом, перед нами был город Узильпачар. Капитан направил корабль в бухту, которая кишела лодочками. Большие странные корабли, не похожие на наш, закрывали от нас берег. Мы стали на якоре посередине бухты. Сейчас же нас окружило множество лодок. В лодках стояли жёлтые полуголые люди, которые кричали испуганно:

— Холланд!.. Холланд!..

По этим крикам мы догадались, что нас принимают за голландцев.

У некоторых японцев в лодках была рыба. Знаками мы показали, что хотели бы совершить обмен. Но ни один японец не поднялся к нам на палубу. По их жестам мы поняли, что, если они дадут нам рыбу, им отрубят голову.

Скоро наступила ночь. Капитан приказал приготовить пушки и выставить на палубу вооружённую охрану. Он говорил, что ночью японцы могут напасть на наш корабль, а нас всех перебить. Но никакого нападения ночью не было. Я несколько раз выходил на палубу и видел только, что недалеко от нашего корабля дежурили две японские лодки. На каждой из них, как глаза волка, горели по два круглых жёлтых фонаря. Японцы перекликались в темноте. На одной из лодок японец тоненьким голосом пел жалобную песню. Утром лодок уже не было.

Мы все поднялись рано. Беспойск, переговоривши с офицерами, решил послать посольство к начальнику города. Он написал письмо на голландском языке, в котором сообщил, что на нашем корабле имеются различные редкие меха и что мы хотим продать их. К письму были приложены соболя, бобры и даже две медвежьих шкуры. С письмом должны были ехать Винбланд, Кузнецов и несколько матросов.

Винбланд надел ниловский кафтан, треуголку и опоясался шпагой. Другой ниловский кафтан надел Кузнецов. Все остальные не имели приличной одежды. Матросы были в грязных рубашках и меховых шапках. Беспойск запретил надевать на берег меховые шапки, так как люди в них были похожи на разбойников. И рубашки он велел надеть чистые.

Пока шло снаряжение посольства, я спустился на нижнюю палубу и сказал Ваньке:

— Ты взял с собой новенький кафтанчик?

— Ну да, взял. Он у меня в узле.

— И кожаные сапоги?

— И сапоги там.

— Вынимай их скорее. Я еду в посольство, надо принарядиться.

Ванька вынул из узла свою одежду и дал её мне. При этом умолял не разорвать кафтанчик, в котором он в Большерецке только в церковь ходил. Я оделся, как барин, и вышел на палубу. Капитан сейчас же зачислил меня в свиту Винбланда, приказал только саблю прихватить. Андреянов тоже надел саблю и поехал с нами. Последним в шлюпку спустился Ерофеев. И ему непременно хотелось побывать в Японии. Шлюпка отошла.

На берегу стояло тысячи две японцев. Все они были одеты в красные, жёлтые, зелёные халаты, и причёски у них на голове блестели, как будто волосы были мокрые. Шляп ни у кого не было. Большинство прикрывало себе головы зонтиками, а некоторые даже веерами. Эти стояли, смешно изогнувшись. Все японцы с нескрываемым любопытством смотрели на нас, пока мы высаживались.

Как только мы все оказались на земле, из толпы вышли два человека, причём у каждого из них было по две сабли за поясом. Они низко поклонились Винбланду, и мы низко поклонились им. Винбланд начал говорить на разных языках, но японцы ничего не понимали, а только кланялись. Я тоже попытался заговорить по-камчадальски, но и меня они не поняли. Тогда Винбланд вынул письмо и начал махать им в воздухе. Это японцы поняли. Один из них что-то громко закричал, и толпа сейчас же расступилась. Нам подали носилки. Винбланд велел четырём матросам остаться при шлюпке, а сам полез в носилки. В следующие носилки уселся Кузнецов, потом я и все остальные. Ерофеев, усаживаясь в носилки, хохотал как сумасшедший и кричал, что никогда его ещё на руках не носили.

Нас понесли по улицам города. Домики по обе стороны были маленькие, похожие один на другой. На домах были флажки и флюгера, которые показывали направление ветра. В конце первой улицы находилась японская церковь. Подле неё стояли японские попы в белых халатах и били в медные тазы. Тут же голые ребятишки запускали на верёвках к небу бумажных драконов. Наши носилки остановились у невысоких ворот с красной крышей.

Мы все стали на ноги и вошли в ворота. Там в саду нас встретили три японца, которые опять начали низко кланяться и приседать. Потом нас ввели в низкий дом, и мы оказались в очень большой комнате, увешанной картинами. В самом конце комнаты на полу сидел старый человек с маленьким сморщенным лицом. Он улыбнулся нам навстречу. Мы поклонились. Тогда человек закричал:

— Голланд?

Очевидно, он спрашивал, не голландцы ли мы.

Винбланд покачал головой. Тогда человек крикнул:

— Браки?

Не знаю, что хотел он спросить. Винбланд развёл руками.

— Ту тунгули? — спросил японец.

— Русси, — ответил Винбланд.

Тогда старик взял палку и ударил в барабан, который стоял рядом с ним. Сейчас же вошли шесть японцев. Старик что-то приказал им, и они внесли большую географическую карту. Японец сделал знак Винбланду приблизиться. Я тоже шагнул вперёд, хотя знак этот ко мне не относился.

Карта была большая и очень старая. На ней я едва узнал Японию и Африку. Нашей Камчатки совсем не было. Японец смотрел на Винбланда вопросительно и двигал пальцем по морю, желая, очевидно, узнать, куда мы плывём. Винбланд ответил не сразу и долго рассматривал карту. Я тоже начал разглядывать Индию. И тут вдруг я увидел, что в самом низу карты нарисован большой круглый остров. И на нём латинскими буквами написано:

«ТАПРОБАНА»

У меня руки опустились. Что же это такое? Даже у японцев на карте имеется Тапробана, а нам говорят, что её нет на земле. Я хотел крикнуть Андреянову и Ерофееву, чтоб они подошли, но вспомнил, что они неграмотны. Я хотел закричать японцу: «Мы плывём на Тапробану!»

Но Винбланд уже разыскал Европу, указал на неё и произнёс:

— Эуропа.

Карту сейчас же унесли, и я только и видел Тапробану.

Остальные переговоры меня занимали мало. Винбланд передал японцу письмо, тот прижал его к груди, но показал знаками, что прочесть не может. Тогда Винбланд велел разложить шкуры и стал объяснять, что отдаёт их губернатору. Но тот отрицательно качал головой и показывал, что его повесят, если он возьмёт меха. Потом Винбланд стал открывать рот и делал вид, что пьёт и ест. Это японец понял и закивал головой. Немного погодя нас увели в соседнюю комнату. Там какая-то женщина с большой осторожностью взяла наши меха, а взамен передала Винбланду корзиночку с цветами. Потом явился японец с двумя саблями и знаками объяснил, что будет провожать меня на корабль.

Теперь я уже ничего не замечал, что творилось вокруг меня. Нас донесли в носилках до берега, и в сопровождении японцев мы уселись в шлюпку. Вместе с нами шли две японские лодки, полные провизии.

Я смотрел на воду, на берег, но ничего не видел. Меня занимала только одна мысль. Если Тапробана занесена на карты, то как открыть всему экипажу обман офицеров? Как направить наш корабль к берегам счастливого государства?

Возвращение на Остров Воды теперь мне казалось ни с чем не сравнимым несчастьем. Поведение офицеров я считал преступным. А нас всех, охотников и матросов, я ругал невежественными дураками, от которых можно скрыть огромный остров, обозначенный на картах. Я попытался заговорить с Андреяновым о Тапробане. Но он сказал мне грубо:

— Ладно! Довольно с нас этих сказок!

И это отбило у меня охоту продолжать разговор. От горя я даже закрыл глаза.

Беспойск нас встретил на палубе, одетый в кафтан Хрущёва и его же белые чулки. Он очень вежливо поздоровался с японцем и велел подать на палубу табуретки. Мы все толпились кругом. Японец произнёс длинную речь, но никто ничего не понял. Беспойск ответил ему по-голландски. И опять никто не понял, в том числе и японец.

К этому времени я уже немного отделался от тяжёлых мыслей. Поэтому, когда после речи Беспойска воцарилось молчание, я сказал тихо:

— Капитан, штурман Бочкарёв на Камчатке хвастался, что знает японский язык.

Беспойск закричал:

— Позвать сюда Бочкарёва!

Пришёл Бочкарёв. Сначала он заявил, что забыл все японские слова. Но потом сказал что-то японцу, тот ответил:

— Спросите у него, можно ли здесь купить скот! — закричал Беспойск.

Бочкарёв заговорил медленно, подбирая слова. Японец ответил, штурман перевёл:

— Он говорит, что у них скота мало и они его не продают. Он говорит, что по японским законам нельзя торговать с иностранцами. Он просит, чтобы никто из наших больше не съезжал на землю.

Так в конце концов мы начали понимать японцев. Разговор долго тянулся. Я же сделал знак Ваньке, и мы спустились на вторую палубу. Там я сказал ему, что видел на карте Тапробану и что она гораздо ближе к нам, чем Европа.

Ванька удивился, даже разволновался, но ничего путного посоветовать мне не мог. Мы решили выжидать и дальше действовать, смотря по обстоятельствам, а главное — препятствовать всеми силами возвращению на Остров Воды.

Когда мы вернулись на палубу, переговоры с японцем уже окончились. Договорились на том, что Беспойск сам поедет к губернатору и будет просить у него разрешения купить скот. Японец уехал, попросивши принять провизию в подарок.

Сейчас же после его отъезда мы начали разгружать японские лодки. На них оказалось двадцать мешков с рисом, ящик с чаем, солёная рыба, шесть ящиков с сушёными фруктами, бочка рисовой водки. Кроме того, несколько корзин с апельсинами, которых раньше мы никогда не едали. Мы попробовали их и поняли, что есть на свете вещи повкуснее кедровых орехов.

На другой день Беспойск собрался ехать на берег, подобрал себе в свиту людей самых высоких и бородатых, чтобы удивить японцев. Поэтому меня не взяли. Поехали с ним Сибаев, Батурин, Лапин, Панов и Бочкарёв. Мы им в шлюпку спустили много мехов и несколько бутылок с русской водкой. Кроме этого, Беспойск взял с собой пробы нашего золота, чтобы дать на исследование японским учёным.

Целый день с большим нетерпением ждали мы их возвращения. Ведь от этого посольства зависело всё наше дальнейшее плавание!

Но до поздней ночи Беспойск не возвращался. Когда уже совсем стемнело, с воды раздался крик:

— Эй, спускайте лестницу!

Это Панов кричал. Мы выскочили ему навстречу, и первые его слова были:

— Бросайте, ребята, золото в воду! Как я говорил, так и оказалось. Японцы нас на смех подняли…

Сибаев подтвердил слова Панова. Матросы сначала зашумели, а потом принялись расшвыривать обманку. Особенно в этом деле помогали мы с Ванькой, хоть руда была не наша. Так мы рады были, что с золотом дело кончено.

Беспойск не вернулся на корабль вместе с Пановым — остался ночевать у губернатора. Панов и Сибаев рассказывали, что губернатор принял их хорошо и даже угощал чаем, но без сахара. Деловые переговоры отложены до завтра. Чтоб эти переговоры лучше пошли, Панов приехал на корабль за подарками. Забрал с собой водки, пистолеты, несколько ружей и опять уехал на берег.

На другой день утром Панов привёз на корабль несколько богатых японцев. Прежде чем подниматься на палубу, японцы потребовали, чтобы мы заткнули пушки. Мы заложили жерла тряпками, и японцы взошли на корабль. Всё осматривали подробным образом, один даже на бумажку все мачты и реи срисовал. После осмотра корабля Хрущёв угощал японцев водкой. Они быстро напились, начали громко смеяться и уехали с корабля неохотно.

Беспойск вернулся от губернатора только на третий день. Собрал на палубе всех и заявил, что переговоры ни к чему не привели. Губернатор рад торговать с нами, да по японским законам для торговли с иностранцами надо просить разрешения у самого императора, а на это потребуется не меньше полугода времени. Поэтому губернатор советовал нам плыть на юг Японии. Там и скота больше, и торговля с иностранцами свободнее.

Когда Беспойск кончил доклад, Панов закричал:

— На кой нам пёс теперь скот, раз золота нет на острове! Неужели назад поплывём? Образумьтесь, братцы!

Все охотники и матросы ответили:

— Нельзя остров бросать! Сколько земли зря пропадает! Обязательно назад поплывём. Ведь земля-то какая там — сплошной чернозём! А лес какой!.. А речка… Как можно от такого острова отказаться? Острова — они не валяются.

Одним словом, ребята расшумелись, и в конце было постановлено: закупить скот на юге Японии и назад плыть.

Но Панов не унимался. Никак он не мог примириться с мыслью, что мы не в Европу плывём. Всё кричал:

— Я назад не поеду! Лучше на берег слезу! Да не один я…

На него, однако, внимания не обратили, так как Беспойск и остальные офицеры молчали.

На другой день рано утром японский губернатор прислал подарки Беспойску: целую корзину посуды, разрисованной рыбами и раками. Две штуки шёлка — красного и синего. Ящик писчей бумаги, тушь и кисточки. Саблю в золоте.

Кроме того, приехал на корабль японский мальчишка лет шестнадцати в жёлтом халате, без штанов. Его губернатор просил подвезти на юг, чтобы он мог в Европу пробраться. Беспойск познакомил меня с ним:

— Вот тебе, Лёнька, новый товарищ, зовут его Ринзо. Вместе будете по-французски учиться.

Я подумал: многому ты меня выучил! Да и как с таким товарищем разговоришься? Однако приезду Ринзо я обрадовался: может, теперь действительно учение наладится. Для начала Беспойск велел мне показать японцу латинские буквы и объяснить, как они произносятся. Я ему растолковал, но с большим трудом.

2 августа часа в три дня капитан приказал выстрелить семь раз из пушки. Потом мы заворотили «Петра», поставили паруса и пошли от города Узильпачара. Рыбаки с гавани нам кричали вслед:

— Или, илан!

Наш японец махал веером и что-то отвечал. Вышли мы из бухты хорошо, но особенной радости на корабле не было. Матросы ругались, что ещё по морям надо шататься за коровами.

Зато мы с Ванькой радовались и веселились. «Пётр» взял курс на юг, а для нас это было самое главное.

 

7. Скитания по морям

Все следующие дни мы плыли вдоль берегов Японии. Несколько раз пытались пристать к земле и высадиться, но всякий раз терпели неудачу. При нашем приближении сбегались вооружённые японцы и поднимали такой крик, что всякая охота вылезать на землю у нас пропадала. Наш японец Ринзо говорил через Бочкарёва, что нас принимают за морских разбойников и что лучше не высаживаться. Такая же история повторялась и дальше, так что мы начали опасаться, не подшутил ли над нами губернатор Узильпачара, пославши нас на юг. Японцы были здесь гораздо больше напуганы, чем на севере. Но возвращаться на север нам не хотелось, и мы всё шли вперёд в надежде продать где-нибудь меха и купить скот. Всё это время было очень жарко, и у многих шла носом кровь. Доктор Медер открывал жилы на руках всем желающим, но это мало помогало. Мне тоже туго приходилось с непривычки, но я не унывал. Потому не унывал, что Беспойск действительно взялся учить меня и японца французскому языку. Да так взялся, что я не успевал всё запомнить.

В течение дня он показывал нам множество разных вещей и говорил, как они называются по-французски. Показывал, например, на Неста и говорил: «Ле шиен»; поднимал руки и говорил: «Ле сиель». Японец записывал эти слова по-японски, а я латинскими буквами. Потом мы долго вызубривали на память и друг друга спрашивали. Так я каждый день узнавал много слов.

А рано утром, пока все ещё спали, я брал потихоньку книгу о Государстве Солнца, забирался на мачту и принимался читать. Но ничего не мог понять. Дни проходили, я выучивал новые слова, но по-прежнему не понимал книги. У меня создалось убеждение, что французский язык не имеет конца.

Неважно обстояли и наши дела на корабле. Провизия подходила к концу, вода портилась. Надо было хоть бочонки налить, но не было никакой возможности сделать это: японцы по-прежнему не давали нам приставать к берегу. Матросы считали теперь их злейшими нашими врагами. Да и как не считать: в виду берегов мы могли погибнуть от голода и жажды. Но мы не погибли, хотя для этого пришлось нам стать пиратами. Дело было так.

Однажды утром Беспойск, оглядев горизонт, заявил, что будет гроза и буря и что нам надо укрыться в какую-нибудь бухту. Мы переменили курс и пошли к земле, благо никакого жилья на берегу не было. Приближающийся дождь нас даже радовал. Мы рассчитывали набрать воды в бочонки и рубашки постирать в пресной воде.

Тучи низко ползли нам наперерез, и гром погромыхивал. Потом вдруг налетел вихрь, и паруса страшно затрепетали. Беспойск приказал убирать верхние, и мы медленно пошли к берегу. Земля была близко.

Чтобы не сесть на мель, вперёд послали лодку с Кузнецовым, Ринзо и матросами. Мы же легли в дрейф, выжидая сигнала, что бухта хороша.

Вдруг с лодки, которая зашла за каменную косу, послышались крики и два выстрела. Потом мы заметили, что лодка спешно возвращается. Кузнецов закричал, что в бухте стоит японская барка и что с барки стреляют из луков. Одна стрела даже зацепила руку Ринзо.

Но так как гроза надвигалась, мы решили всё-таки войти в бухту. Там действительно недалеко от берега стояла большая низкая барка с убранными парусами. По палубе её бегали люди. Увидев нас, они подняли страшный крик и начали бросать в нашу сторону копья. Конечно, копья эти не долетали, а только воду рассекали. Панов закричал:

— Не давать японцам спуска, ребята!

И все побежали вниз за ружьями. Когда мы приготовились к бою, Беспойск приказал сделать один холостой выстрел из пушки.

Выстрел прогремел, и японцы сразу замолчали. Беспойск скомандовал:

— Подходи вплотную! На абордаж!

И мы начали приближаться к барке. Японцы заметили наш манёвр, сейчас же побросали оружие и начали прыгать в воду. Когда мы стали рядом с японским судном, на нём не оказалось ни одного человека.

Тут почти все бросились на палубу барки, а потом спустились в нижние помещения. В трюме была красная медь в слитках и белые чашки. А в кладовой мы нашли мешки с рисом, чай, сушёную рыбу, водку, воду. Мы начали перегружать продовольствие на корабль, так как считали всё это нашим, раз японцы нам ничего добром не отдавали.

В это время вдруг на палубу выскочил японец с завязанным лицом. Мы бросились за ним, повалили его, но оказалось, что это Ерофеев надел японский халат и хотел нас попугать. Пока мы смеялись и перегружали продукты, на берегу показались настоящие японцы. Они двигались со знаменем и даже пушку с собой тащили. Так как вступать с ними в бой не хотелось, мы решили уйти, тем более, что и гроза прошла стороной. Степанов первый, а за ним все охотники заявили, что мы должны увести барку с собой. Мы её взяли на канат, подняли паруса и медленно вышли в море. Японцы на берегу махали руками нам вслед.

Но попользоваться красной медью нам не пришлось. К вечеру поднялась страшная буря, и мы принуждены были обрубить канат. Барка утонула на наших глазах. Буря же подхватила нас и несколько дней носила по морю, так что, кроме запаса провизии, мы ничего не заработали от нашего грабежа. Впрочем, происшествие это имело ещё одно последствие. Теперь нам нечего было рассчитывать на торговлю с Японией. Ринзо говорил, что японцы известят все приморские пункты о нашем пиратском набеге. И нам оставалось только как можно скорей выйти из японских вод.

На мне лично это происшествие тоже отразилось. У Ринзо болела рука, и он не мог записывать французские слова. Поэтому Беспойск временно прекратил уроки. Впрочем, по привычке он продолжал иногда сообщать мне новые слова. Во время страшного урагана я принёс ему на мостик рисовой каши. Он взял в руку ложку и, показывая кругом, сказал:

— Льораж.

Я не понял и переспросил:

— Какой льораж, капитан?

— Льораж — по-французски буря, — разъяснил он мне, когда порыв ветра ослаб. — Запиши.

Тогда по случаю бури я не записал этого слова. Но навсегда запомнил его. А через несколько дней, когда буря прошла, я придумал новый способ прочесть книгу. Я выписал вразбивку все незнакомые слова из первой страницы и начал спрашивать Беспойска и офицеров, что они значат. Таким образом мне удалось разобрать начало книги. В этом начале было как раз то, что меня больше всего занимало. Там было сказано, где находится Государство Солнца.

Тапробана лежала недалеко от Индии, под самым экватором.

Когда я узнал это, меня охватило настоящее безумие. Сначала я решил бежать с корабля из ближайшего порта и вместе с Ванькой пробраться на Тапробану. Потом мои замыслы расширились. У меня появилась мысль хитростью подвести весь корабль к Тапробане. Для этого надо было прежде всего заручиться союзниками среди охотников, и я начал сводить дружбу с Логиновым и Поповым. Старался войти к ним в доверие, с тем чтобы потом открыть тайну. Я делал это медленно и очень осторожно. Ведь у меня появился некоторый опыт по части разговоров о Тапробане!

Теперь, когда у нас была провизия и вода, мы не стремились пристать к берегу. Наоборот, нам хотелось как можно дальше уйти от Японии. В двадцатых числах августа капитан сказал, что правильнее всего нам держать курс на остров Формозу.

И мы направились в сторону Формозы, надеясь продать там меха и пополнить наши запасы воды и продовольствия.

 

8. Формоза

Слово «Формоза» на каком-то языке значит «прекрасная». И название это как нельзя лучше подходит к острову. Мы завидели Формозу утром 27 августа. Издали она была похожа на плавающий сад. Совершенно голые чёрные люди показали нам путь в удобную бухту у устья реки. И «Пётр» стал на якорь так близко от берега, что мы могли с корабля прыгать прямо на землю.

Как только мы спустили сходни, множество чёрных людей с пальмовыми ветками в руках подошли к нам. Они кричали:

— Хувритто!.. Вей, вей!..

И хотя мы не знали, что такое «хувритто», всем ясно было, что чёрные люди хотят вступить с нами в дружеские сношения.

Несмотря на запрещение Беспойска, мы все сошли на землю. Чёрные люди сейчас же принесли к кораблю кур, кокосовые орехи, апельсины, бананы. Кроме того, огромные вкусные плоды, которые оказались ананасами. За всё это они просили самую малость иголок или гвоздей.

Остров, плоды и куры вызвали восторг у всех охотников, матросов и офицеров. Но чёрные люди не внушали никакого доверия. Уж очень они были черны, да и кожа у многих лупилась от солнца и была похожа на кору дерева. Нам, никогда не видавшим чёрных, всё это казалось подозрительным. И Беспойск приказал, чтобы десять охотников не выпускали ружей из рук на случай нападения. Кроме того, нам было строжайше запрещено удаляться от корабля.

А между тем всем очень хотелось поглядеть тропический лес. Уже недалеко от берега росли деревья, каких мы никогда не видывали. Некоторые из них были высоки и тонки, как мачты. Другие — очень толсты, с бесчисленным количеством мелких блестящих листьев.

Пока мы с Ванькой рассматривали всю эту благодать, подошёл Хрущёв, оглядел лес и закричал с восторгом:

— Вот это местечко, ребята! Это вам не Остров Воды. Ведь вон то дерево — красное. Из него царице мебель делают. А вон та заросль — бамбук. А запах-то какой, чуете?

Воздух действительно был душистый и даже казался сладким. Это пахли цветы и травы. Птицы немного больше шмеля летали над реями корабля. На нос корабля сел какой-то розовый журавль. Хрущёв закричал, обращаясь к охотникам:

— Вот где город надо строить!

Панов засмеялся:

— Ну конечно! Мы — как дураки в сказке: одно на другое меняем.

— Сказал тоже! — ответил Хрущёв. — Дурак менял на худшее, а я предлагаю переменить на лучшее. Формоза тем только плоха, что мехов мы здесь не продадим.

Действительно, на это нельзя было и рассчитывать. Жара стояла такая, что пот с нас ручьями тёк. Здешним туземцам меха были нужны не больше, чем зонтики нашим камчадалам.

Несмотря на жару, мы развели несколько костров у самого корабля и начали варить куриный суп. Туземцы стояли в отдалении, наблюдали за каждым нашим движением. В это время среди них появилась странная фигура.

Это был европеец, хоть и сильно загорелый, но всё-таки белый. Он был одет в длинный чёрный плащ, достаточно изодранный, и шляпу, обшитую потемневшими золотыми галунами. Под плащом у него не было никакой одежды и на ногах ничего не было. Он стоял вместе с чёрными и не решался подойти к нам.

Кузнецов вышел к нему навстречу. Но они не могли понять друг друга, и незнакомец был приведён на корабль. Беспойск сумел с ним сговориться по-испански, так как человек этот был испанец, родом из Манилы. Звали его дон Иеронимо Пачеко.

Десять лет назад, по его словам, он совершил в Маниле убийство из мести и бежал от суда на Формозу. Здесь он приобрёл расположение туземцев, досконально изучил их язык и обычаи, разбирал их споры, лечил, подавал разные советы. Беспойск, увидя, что он может быть нам полезен, подарил ему штаны и саблю. Испанец сейчас же надел штаны и поклялся служить нам верой и правдой всё время, пока мы будем на острове. Для начала он рассказал нам кое-что о Формозе.

Из его рассказа мы узнали, что половина Формозы принадлежит китайцам, а другая половина — туземному принцу Хюапо, приятелю испанца. Хюапо очень богат и может выставить до двадцати тысяч воинов. Но всё же он не в силах прогнать с острова китайцев. Однако принц рассчитывает в конце концов одолеть и китайцев Для этого он хочет прежде всего объединить всех туземцев Формозы под своей властью. Воюет с непокорными племенами и побеждает одно за другим Такая война ведётся и в настоящее время как раз тут, недалеко Поэтому дон Пачеко посоветовал нам не удаляться от корабля: враги Хюапо могут сделать на нас нападение, так как мы совершили меновую торговлю с племенем Хюапо.

Испанец просидел у нас целый день и остался ночевать на корабле Он расспрашивал Беспойска обо всех новостях европейской политики, и, хотя мы сами почти ничего не знали, он знал ещё меньше нашего. Всему удивлялся, вскакивал, кричал. Поэтому я ушёл из каюты ночевать на палубу. Кроме того, именно этой ночью я решил поговорить с несколькими матросами о Тапробане.

Я выбрал для разговора о Тапробане именно эту ночь потому, что Формоза ошеломила всех нас своим богатством. Мы все глазами своими убедились в том, какие чудеса может творить солнце. От Формозы до Государства Солнца, как мне тогда казалось, был один шаг.

В полной темноте мы собрались в укромном уголке палубы, и тут я начал своё повествование. Рассказал и о книге, и о японской карте, и о моих разговорах с Хрущёвым на Камчатке. Оба Логинова и Попов слушали меня внимательно и не возражали. Потом задали много вопросов, на которые я ответил как мог. Первым загорелся Попов.

— Что же ты раньше молчал? — зашептал он мне в ухо. — Чёртова голова! Нам надо всех ребят на ноги поставить. Утаили от нас офицеры Тапробану, а мы их на свежую воду выведем.

Однако я был принуждён охладить пыл Попова. Сказал, что матросы и охотники слышать не хотят о Тапробане, хоть я и пытался им говорить.

— А вот мы увидим, — сказал старший брат Логинов. — Соберём завтра ребят повернее в лес и там им глаза откроем.

Все поддержали такое предложение. И мы порешили собрать на другой день незаметно человек пять-шесть и сначала с ними побеседовать, а потом и с остальными. Я был очень рад достигнутому успеху, хотя младший брат Логинов в самом конце нашего разговора заявил, что это всё враки и никакой Тапробаны быть не может.

Мы заснули все вместе на палубе, под писк огромных летучих мышей, которые стаями носились над нашим кораблём. Их даже звали на Формозе не мышами, а собаками.

На другой день рано утром меня разбудил Панов:

— Лёнька, хочешь за водой ехать на шлюпке?

Я думал, что он шутит. Мы стояли у самого устья реки, и воды было хоть отбавляй. Но он мне разъяснил, что здесь у устья вода солоноватая и надо подняться на шлюпке хоть на версту от моря. Кстати и лес посмотрим.

Я пригласил Попова и старшего Логинова ехать с нами. Глазом им подмигнул, что, мол, может быть, поговорим с матросами. С нами ещё поехали Лапин, Кудрин, Казаков, Мешков.

Мы спустили в шлюпку двенадцать пустых бочонков, забрали с собой ружья и пошли вверх по течению.

Лес подходил к реке вплотную, и ветви деревьев сходились над водой где-то в вышине. Поэтому всё кругом было в зелёном свете.

С ветвей деревьев, как зелёная пакля, болтались лианы, и по ним карабкались неизвестные синие птички. Лучше ничего нельзя было и придумать, и мы всё шли вперёд и вперёд. Уж больно весело было ехать по незнакомым, удивительным местам. Наконец Панов сказал:

— Стоп! Наливай бочки!

Матросы причалили к берегу, но не успели воды зачерпнуть, как Панов снова закричал:

— Ребята, кто хочет купаться? Крокодилов здесь быть не должно.

Конечно, хотели все. Я первый разделся и прыгнул в воду. За мной поскакали остальные.

Я отплыл далеко от лодки, повернулся на спину и увидел, как на берегу медленно раздевался Панов. И вдруг сзади него среди листвы показалось чёрное лицо, потом руки с луком. Я заорал благим матом, но было уже поздно. Чёрный пустил стрелу. И сейчас же стрелы полетели со всех деревьев, как будто начали падать острые длинные листья. Я услышал крики матросов, но наши ружья были в лодке, и обороняться мы не могли. Несколько стрел упало в воду возле меня. Одна резанула мне плечо, и кровь полилась. Я понял, что мы все погибли, и нырнул.

Я проплыл под водой сколько мог, потом выплыл, набрал воздуху и снова нырнул. Потом поплыл по течению, что было сил. Скоро устал, да и плечо болело. Я выбрался на противоположный берег и побежал по тростнику, зная, что река приведёт меня к бухте. Я услышал только один выстрел у себя за спиной, но не мог догадаться, стреляют ли это наши, или туземцы овладели нашим оружием.

Так я бежал долго, исцарапался о тростники, и кровь из раны окрасила моё тело. Но вот за поворотом реки я услышал голоса. Выскочил на берег и увидел, что наша вторая лодка с Сибаевым, матросами и пустыми бочонками поднимается вверх по реке.

Со всего размаха я бросился в воду, закричал и поплыл к лодке. Не помню уж, в каких словах рассказал я о нашем несчастье. Помню только, как Сибаев закричал:

— Ребята! Налегай на вёсла!

Когда мы подошли к месту стычки, чёрных уже не было. Они бежали, переранив всех наших. В Панова попало три стрелы, и он не подавал никаких признаков жизни. Попов и Логинов были тоже тяжело ранены. Остальные легко. Выстрелить в чёрных успел Лапин. Он подплыл к лодке, выпалил и сейчас же упал, поражённый стрелой под мышку. Однако этот выстрел обратил чёрных в бегство.

Печально было наше возвращение на корабль. Панов и Попов лежали без движения, и можно было думать, что они уже умерли. Остальные раненые страшно страдали. Моё плечо подсохло, но ныло нестерпимо.

Раненых подняли на палубу, и доктор Медер оглядел их. Начал делать перевязки, но во время перевязок выяснилось, что Панов уже скончался. У него стрелой было перебито лёгкое. Также умерли старший Логинов и Попов.

Я убивался над телами Попова и Логинова безудержно, как будто второй раз умер мой отец. Офицеры стояли над Пановым. Степанов ревел, как ребёнок. Даже Беспойск плакал. Неожиданная бессмысленная смерть товарищей всех поразила и возмутила.

Дон Иеронимо, который всё ещё был на корабле, разъяснил, что нападение было произведено врагами племени Хюапо. И вот над трупами товарищей охотники поклялись отомстить за их смерть. Поход был назначен на завтра. В этот день мы хоронили умерших. А к вечеру у меня началась лихорадка.

Я лежал на палубе, и мне казалось, что я подхожу к Государству Солнца. Все мои товарищи погибли, и силы покинули меня. Я видел уже Город Солнца, построенный из жёлтых лучей, сколоченных звёздами. Мне оставалось только протянуть руку, но я не мог сделать и этого. Я делал страшные усилия, кричал и просыпался. Тут я чувствовал, что рука у меня привязана к телу. Надо мной стоял доктор Медер и говорил:

— Ничего, Лёнька. Стрела не отрафлена есть. Поправишься.

Я смотрел в небо и видел над собой яркие пушистые звёзды, которые во сне мне казались гвоздями. Я стонал при мысли, что товарищи мои умерли и что теперь нет никакой возможности проникнуть в Государство Солнца. Потом я засыпал, и странствование моё продолжалось и не имело конца.

На другой день рано утром охотники взяли ружья и сабли, К ним присоединился дон Иеронимо с отрядом в сто человек. Кроме того, пошли и все остальные туземцы — посмотреть на сражение. Чтобы наши по ошибке не убили своих чёрных союзников, воины Иеронимо перевязали себе руки белыми тряпками. Во главе отряда стал Винбланд, который очень любил воевать.

На корабле осталось всего несколько человек. Берег тоже опустел. Я скучал со своей перевязанной рукой в обществе Ваньки и Ринзо. От времени до времени ветер доносил до нас выстрелы. Целый день мы с нетерпением ждали возвращения отряда.

Охотники вернулись поздно вечером. В виде трофеев были принесены копья, луки, корзины с солью и застреленные свиньи. Однако, по рассказам Винбланда, никакого боя, в сущности, не было. Чёрные заблаговременно успели очистить деревню.

Но дон Иеронимо, который знал дела Формозы лучше нашего, сказал нам, что враги понесли страшное поражение, от которого теперь не оправятся. Немедленно же после окончания боя он послал вестников к принцу Хюапо. Вестники должны были сообщить принцу, что враги разбиты только благодаря новым союзникам, которые приплыли на корабле. И испанец убедительно просил Беспойска и всех остальных повременить с отъездом. Он рассчитывал, что принц Хюапо пожелает видеть нас лично.

— А от этого, — сказал он, — могут быть выгоды для нас всех…

Хотя мы не могли себе представить, какие могут быть выгоды от знакомства с чёрным принцем, всё же решено было пробыть на Формозе ещё несколько дней. Длинное плавание всех утомило.

Дон Иеронимо помогал нам во всем. Он приказал туземцам устроить нам лагерь, и они очень быстро соорудили лёгкие шалаши из бамбуков и листьев. В каждом шалаше могло спать по два человека. Лагерь был окружён палисадом из бамбуковых палок, а по углам его Винбланд установил пушки. Корабль наш был отведён от берега и поставлен на якорь посередине бухты.

Через сутки Иеронимо сообщил, что приближённый принца, генерал Бамини, уже прибыл к берегу и разбивает лагерь для принца. К обеду сам Бамини пожаловал к нам в лагерь.

Он был в красных штанах и высоком колпаке, на котором развевалась лошадиная грива. Эта грива и неестественные движения придавали Бамини сходство с лошадью. Да вдобавок, как лошадь, он всё время жевал какие-то листья. Это не мешало ему держать себя очень важно. С нелепыми церемониями он сообщил Беспойску через испанца, что принц Хюапо уже выехал из своей резиденции и скоро будет здесь.

Весь день Беспойск с помощью Ваньки и Батурина делал фейерверки. Они наклеили трубок из бумаги, набили их серой и порохом, а потом сушили на солнце. Всё это было решено сжечь в присутствии принца, чтобы показать ему наше могущество.

Плечо у меня быстро заживало, и я мог свободно гулять. На другой день мы с Ванькой пошли осматривать лагерь принца. Лагерь был от нас в полуверсте. Он состоял из сотни шалашей и одного большого полосатого шатра. Мы не успели ещё всё рассмотреть, как вдали показалась процессия принца.

Впереди ехали шесть всадников со знамёнами из конских хвостов. Потом шла голая пехота, вооружённая копьями и топорами. А затем уже ехал сам принц Хюапо.

Он был в китайском халате, а поверх увешан какими-то побрякушками, которые великолепно блестели на солнце. На его ушах висели серьги, а голова была обвязана белой материей, на которой торчали птичьи перья. Принц доехал до середины лагеря, и тут его сняли с лошади. Он вошёл в шатёр. Немного погодя тут же пришли Беспойск, Винбланд, Хрущёв, Иеронимо и Бамини.

Вечером принц со своими приближёнными приехал к нам в лагерь. Главное его внимание сосредоточилось на наших пушках. Беспойск тут же устроил примерную стрельбу. Это привело принца в дикий восторг, хотя он дрожал всем телом.

Потом Хрущёв и Батурин повезли принца на корабль, а Беспойск просил напоить его там водкой и удержать до темноты. Когда стемнело, Беспойск начал пускать ракеты. Однако удивить этим принца не удалось. Он сказал Хрущёву, что огненные змеи ему известны от китайцев и что он их нисколько не боится.

Поздно вечером, когда принц уехал из нашего лагеря и мы уже собрались спать, Беспойск заявил, что хочет с нами говорить по важному делу. Все повылезли из шалашей и сели в кружок.

— Ребята, — сказал Беспойск. — У вас была мысль основать город на Острове Воды?

— Как не быть — была, — ответили все.

— Я тогда был против этого, потому что строить город на необитаемом острове трудно. Но теперь я сам делаю вам предложение: давайте построим город на Формозе. Ведь вы видите, какой остров богатый. Фруктами завалиться можно, скота сколько угодно, и рис родился изрядный. Чёрные трудолюбивы, и мы их научим ремёслам и земледелию. Принц Хюапо обещает нам предоставить землю и всё, что нужно для поселения. Договор предлагает заключить…

Пока все охотники один за другим говорили, что надо согласиться, я сидел в сторонке и предавался своим мыслям. Ведь вот как странно получилось. Пока был жив Панов, офицеры мысли не допускали о колонии. Теперь он умер, и сейчас же после его смерти всё перевернулось. Сам Беспойск предлагает остаться в тёплых краях. На предложение Беспойска возражал только один Медер. Но и он соглашался выбраться с корабля в Макао и доехать до Европы самостоятельно. Когда разговоры кончились, Беспойск закричал:

— Ну, теперь давайте решать окончательно! Кто за колонию на Формозе, поднимите руки.

Все подняли руки, только один я не пошевелился. Беспойск заметил это и спросил:

— А ты, Лёнька, почему не поднимаешь?

Я ответил:

— У меня болит плечо, я не могу руки поднять.

Тут и Ванька опустил руку. Беспойск понял, что дело не в плече, и посмотрел на меня строго. Но остальные не обратили на это никакого внимания. Что такое были наши два голоса, когда все решили твёрдо поселиться на Формозе?

На другой день Беспойск за нас всех подписал договор с Хюапо. Договор был составлен на испанском языке. Мы брали на себя обязательство привезти из Макао солдат и оружие, а принц обещал построить нам деревню, отвести поля и дать лошадей.

Теперь нам, значит, оставалось только сплавать в Макао, и мы начали дружно готовиться к отъезду. А Беспойск, Хрущёв и Винбланд вместе с принцем отправились осматривать остров. Поездка эта продолжалась три дня. По возвращении Беспойск сообщил нам, что на Формозе есть и кофе и табак, но только в малых количествах. Много чая и сахарного тростника. Всем этим мы будем торговать с иностранцами, когда здесь поселимся.

Перед отъездом Беспойск подарил Хюапо двадцать ружей и порох. Кроме того, с общего согласия он оставил на острове две пушки и при них бомбардиром младшего Логинова. Парень так убивался по брату, что никуда с острова ехать не хотел, поэтому и остался при пушках охотно. За это Хюапо назначил его начальником артиллерии и подарил ему белую лошадь. Беспойск просил Логинова выучить к нашему возвращению туземный язык и присмотреть за постройкой деревни.

Взамен пушек и ружей принц Хюапо прислал нам много маленьких золотых слитков, и мы разделили их поровну. Нам с Ванькой досталось не меньше восьмушки фунта. Беспойску принц подарил ещё штук десять алмазов.

В воскресенье 11 сентября мы на буксире туземных лодок вышли в море. Потом распустили паруса и пошли к югу по ветру. Всем ребятам казалось теперь, что беды миновали. Мы нашли себе место на земле, и недолго ещё придётся терпеть. Поэтому на корабле царило веселье.

Мы с Ванькой тоже не унывали. Макао лежит за тропиком Рака. Оттуда до экватора рукой подать. И мы решили не возвращаться на Формозу, а плыть из Макао на Тапробану. Для этого у нас теперь было всё нужное: адрес Государства Солнца и восьмушка золота у меня в сундучке.

 

9. Тяжёлые времена

Ничто не предвещало, что счастье нам изменит. Самая трудная часть нашего пути была пройдена, до Макао было близко, да и золото появилось у ребят. Не обманка, а настоящее тяжёлое золото. И погода была хорошая. В неделю смело могли дойти до Макао.

Мы шли день, два, три по прекрасному морю, по хорошему ветру. И вот ранним утром четвёртого дня мы все были разбужены неожиданным пушечным выстрелом. Выстрел прозвучал близко, все высыпали на палубу. В недалёком расстоянии от нас качался на волнах большой корабль под голландским флагом. К носу его была приделана вызолоченная женщина с поднятыми руками, а вдоль борта торчало не меньше двадцати пушек.

Наши моряки объяснили нам, что выстрел из пушки может означать только одно: голландец требует, чтобы мы легли в дрейф и предъявили наши судовые документы.

— Думают, что мы пираты, — глухо произнёс совершенно белый Бочкарёв.

Беспойск приказал поднять над «Петром» флаг Польской конфедерации. Флаг этот ещё в Японии сшила жена Андреянова из шёлка. Флаг взвился. Но это не подействовало на голландца. На чужом корабле показалось облако дыма, и оттуда грохнул ещё выстрел.

Беспойск зашептал офицерам:

— Пушки заряжать надо… Скорее… Все…

Мы понеслись вниз к пушкам. Никто из нас никогда не участвовал в морском бою, поэтому все страшно перепугались. От страха даже пушек не могли зарядить как следует. Порох притащили, а ядер найти не могли, они почему-то оказались на кухне. С помощью Винбланда и Батурина зарядили всё же пушки с одного борта. Сибаев крикнул, что и ружья надо наготове иметь, так как корабль ближе подходит. И действительно, голландец приближался. Мы даже могли уже видеть голландских матросов в красных колпачках.

Наконец нам крикнули по-французски, чтобы мы приготовили судовые документы. Никаких таких документов у нас на «Петре» не было. Беспойск начал что-то объяснять в рупор. С корабля ответили ругательствами, уже не по-французски. А когда голландец подошёл ближе, к нам влетел Хрущёв и крикнул:

— Стреляй им по парусам! Иначе нас в плен заберут, в рабство.

Наши пушки выстрелили. Голландец, очевидно, не ожидал документов такого рода. Выстрелы сорвали у него несколько парусов и рей. Винбланд закричал:

— Теперь картечью, по палубе!

Но мы не успели зарядить пушек картечью. Наш корабль содрогнулся от удара. Голландское ядро попало нам в нос. Сверху раздался крик:

— Все на палубу! Готовься к бою!

И кто-то из женщин заголосил:

— Пропали наши душеньки!

Мы бросили пушки и выбежали на палубу с топорами и ружьями. Но с голландского корабля заметили, что людей у нас пропасть и что мы собираемся биться. Охота осматривать наши документы пропала. Это был простой купеческий корабль, и, должно быть, он сам не рад был, что ввязался в эту историю.

Не подходя к нам вплотную, он прошёл вдоль нашего борта, и скоро мы заметили, что он удаляется.

Но на память об этом дне у нас в носу, на высоте ватерлинии, осталась пробоина. Вода хлестала в трюм так, что было слышно журчание. Лапин с матросами подвели паруса, но это не остановило воду, а только немного её задержало. Беспойск приказал стать на помпы. Но пока мы взялись за откачку, воды в переднем трюме набралось больше чем на аршин. Все меха наши поплыли. Когда Беспойск узнал об этом, он побледнел и махнул рукой.

— Всё пропало! — сказал он. — Что теперь в Макао продавать будем? Мы нищие.

Но об этом нам думать не приходилось. Надо было жизнь спасать, качать воду. При страшной жаре это было трудно. Пока мы откачивали воду, Беспойск приказал вытащить на палубу часть мехов. Но и на палубе им пришлось не сладко — по ним бегали.

Правда, Макао было недалеко. Уже на другой день после боя нам начали попадаться навстречу китайские лодки. А вечером две лодки подошли к самому борту, и два китайца влезли на корабль. Один из них говорил по-испански. За десять серебряных рублей он согласился довести нас кратчайшим путём до Макао. Но когда узнал, что корабль наш с пробоиной, потребовал двадцать рублей.

Пока мы вели с ним переговоры и торговались, нас со всех сторон окружили китайские лодочки. Мы выменяли у китайцев много небольших круглых рыбок, внутри которых была чёрная жидкость, похожая на чернила.

Китайский лоцман, выторговавши с нас двадцать рублей, сообщил, что море в этих местах мелкое и опаснее сесть на мель, чем утонуть. Действительно, промеры показали, что глубина была не больше четырёх саженей. Это нас немного успокоило. Но откачка воды не прекращалась ни на минуту, так как мы могли утонуть и на глубине в четыре сажени.

20 сентября мимо нас прошёл огромный китайский флот, состоящий из сотни крутобоких кораблей с красными парусами. У кораблей на мачте вместо вымпелов были золотые рыбки с поднятыми хвостами. А к вечеру мы увидели батарею на берегу, и лоцман ввёл нас в гавань Макао. При входе в гавань Беспойск приказал выстрелить двенадцать раз из пушки холостыми зарядами. Нам отвечали с крепости семью выстрелами.

В гавани Макао находилось не меньше двадцати кораблей — французских, английских, португальских и голландских. Мы бросили якорь, не переставая работать помпой. Сейчас же Беспойск и Винбланд в шлюпке съехали на берег, чтобы побывать у португальского губернатора и сообщить ему о нашем бедственном положении.

Город, выстроенный из белых камней, находился недалеко от гавани. С палубы мы следили, как Беспойск и Винбланд сошли на берег и начали подниматься по крутой дороге. Часа через два Винбланд вернулся с португальским офицером, чернобровым и носастым. Нам разрешено было посадить корабль на мель недалеко от берега, а потом спустить на берег груз и пушки. Далее офицер сообщил, что нам будет отведено помещение в городе.

За два ближайших дня мы вытащили на берег всё, что могли. Но все наши попытки спасти меха ни к чему не привели: меха подмокли и покоробились. Мы разложили их по берегу, шкурка к шкурке. Всё кругом было покрыто соболями и бобрами. Нищие выпрашивали у нас горностаев, а знатные дамы и купцы приезжали на берег смотреть наших соболей. Купцы качали головами и вместе с нами жалели, что меха подмокли. Беспойск был в отчаянии. Своими руками он потрогал каждый мех и убедился в том, что только двадцатая часть шкурок осталась неподмоченной. Теперь о миллионе пиастров нечего было и думать. Надежда вернуться на Формозу с отрядом и оружием погибла вместе с соболями.

Недалеко от того места, где мокрые меха просушивались на берегу, стоял наш «Пётр», лишённый парусов и снастей. Теперь его борта едва поднимались над водой, и только в минуту отлива он был похож на самого себя. С грустным чувством мы простились с нашим кораблём, который спас нас от заточения на Камчатке и вывозил во всех бурях и бедах.

В Макао мы поселились в двухэтажном каменном доме с толстыми стенами и ставнями на окнах. Позади дома был сад, обнесённый высокой каменной стеной. В саду росли апельсины и были рассажены маленькие бананы. Дом нас всех удивил тем, что печей в нём не было. Впрочем, как мы убедились потом, печи в Макао были не нужны.

Через несколько дней после нашего приезда в Макао по городу о нас распространились самые невероятные слухи. Между прочим, говорили, что Беспойск имеет грамоту на весь остров Формозу и что все мы богатейшие люди, прибывшие с тайными целями. На улицах с нами были все очень вежливы, и около нашего дома целый день толпился народ. Никогда раньше мы не предполагали, что клочок бумаги, подписанный черномазым принцем, может иметь такое значение.

Все эти разговоры кончились тем, что четыре английских купца — Джоксон, Гор, Хюм и Гейс — явились к Беспойску с предложением продать договор с Хюапо за большие деньги. Купцы были в белых париках, с красными лицами, и, несмотря на жару, их длинные тела покрывала чёрная одежда. От Беспойска купцы пришли к нам и предложили поступить к ним на службу и ехать на Формозу, чтобы скупать там чай, рис и табак у туземцев. Беспойск им ответил, что мы дадим ответ на другой день. Чтобы решить этот вопрос, мы все собрались в саду, за домом.

Беспойск рассказал нам, что купцы хотят открыть торговлю на Формозе и предлагают заплатить за договор пять тысяч гиней. Кроме того, каждому из нас будут платить по сто рублей в месяц золотом. Особенно прельщаться этим, однако, не следует. Такие же деньги предлагает французская фирма Робина.

Закончил свою речь Беспойск так:

— Сейчас мы должны решить, ребята, что нам дальше делать. После гибели мехов и корабля мы, конечно, уже не можем снарядить экспедицию на Формозу за свой счёт. Но я думаю, что и на предложение купцов соглашаться не следует. Какой нам расчёт делаться приказчиками англичан? Кроме того, если они нам здесь дают такие деньги, то можно найти место, где нам ещё больше дадут…

— Какое место? Где больше дадут? — закричали ребята.

Беспойск подумал, прежде чем ответить. Но потом сказал решительно:

— Я убеждён, что в Европе мы сможем продать Формозу дороже.

Начались крики. Плыть в Европу продавать договор всем казалось несбыточным. Но Беспойск объяснил, что у нас хватит денег доехать до Европы. Кое-что за меха всё-таки выручить можно. В Европе все государства ищут себе колоний под тропиками. Если предложить Формозу с готовым планом колонии, то даже сам французский король может дать нам корабли, солдат и оружие. И служить королю Франции выгоднее и почётнее, чем скупать рис для Джоксона и компании.

Вопрос всё-таки был настолько неожиданным, что мы не решили его в тот вечер. Отложили решение до следующего утра. Лично я совершенно не интересовался, чем это кончится. Мы с Ванькой хотели только получить свою часть денег за меха, чтобы проститься со всей компанией и плыть дальше под экватор.

Однако на другой день вопрос повернулся так, что оставаться безучастным было нельзя. Рано утром, ещё до прихода Беспойска, к нам в спальню явился Степанов с каким-то неизвестным человеком. Степанов собрал всех в кружок и сказал:

— Вот в чём дело, ребята. Надо отнять у Беспойска бумагу, подписанную на Формозе. Англичане сейчас собираются дать за неё сорок тысяч рублей. При этом говорят: либо продайте бумагу, либо мы вас всех перевяжем и выдадим царице Екатерине как бунтовщиков. И выдадут. Вот он подтвердить может.

Неизвестный человек, хотя ничего, наверное, не понял из речи Степанова, закивал головой. Наши перетрусили и даже не знали, что ответить. Дело кончилось тем, что матросы согласились идти со Степановым к Беспойску требовать бумагу.

Но в это время дверь открылась, и в комнату вошёл сам Беспойск. Степанов не растерялся, прямо подбежал к нему и закричал:

— Давай немедленно договор с Хюапо! А то обратно на Камчатку поедешь.

Беспойск плюнул Степанову в лицо. Степанов выстрелил из пистолета, но пистолет дал осечку. И тут пошла потасовка.

Сначала не знали, с кем драться и кто за кого стоит. Но потом все бросились на Степанова и неизвестного человека, а также на тех, кто за Степанова заступался. Беспойск в это время вскочил на окно и закричал:

— Всё он врёт, ребята! Никто нас назад послать не может.

Тогда степановские ребята перестали драться. Самого Степанова мы загнали в сад. Он не мог перебраться через стену и просидел там целый день, питаясь апельсинами. К вечеру пошёл проливной дождь. Степанов закричал, что сдаётся, и выбросил через стену пистолет и шпагу. Мы его связали, и Беспойск упросил португальского губернатора поместить его в тюрьму за покушение на убийство. Степанова засадили в отдельную камеру, и мы вздохнули свободно. Споры и раздоры у нас прекратились. Все наши старания теперь были направлены к тому, чтобы поскорее окончить все дела.

За меха мы едва выручили девяносто тысяч пиастров. С починкой «Петра» тоже дело не вышло. Его оглядели иностранные капитаны и нашли, что корабль чинить не стоит. Так он и остался на своём месте в воде.

Мы прожили в Макао несколько месяцев. И тут, уже на суше, перенесли много несчастий. В городе свирепствовала горячка. Мы не знали, как держать себя в тёплых краях, пили сырую воду и ели много фруктов. За время нашего пребывания в Макао умерло двадцать пять человек русских. Из офицеров умерли Батурин и Турчанинов, из матросов Кудрин, Лисицын, Мешков и много других, фамилии которых я уже забыл. Я сам едва жив остался, провалялся в постели целый месяц, и со мной вместе Ванька и Ринзо. Нас отходил Андреянов, который болен не был.

Первым выздоровел Ринзо и уехал в Европу с английским кораблём. Потом мы с Ванькой поправились и стали поговаривать о том, что и нам пора в путь. Для этого нам надо было только точнее узнать, где находится Тапробана.

Поговорить об этом с кем-нибудь из капитанов мы не могли, не знали языков. Плыть неизвестно куда тоже нельзя было. Мы долго думали, с кем бы перемолвиться словечком. И вот наконец я сказал Ваньке:

— Знаешь, что? Давай поговорим с самим Беспойском.

Ванька ответил:

— А у тебя храбрости хватит?

— Хватит.

— Тогда иди.

И я отправился к Беспойску. Он перед этим болел, как и мы, и переехал на жительство в дом губернатора, маркиза Сельданья. Мы к нему ходили и раньше с разными поручениями, поэтому я его легко нашёл.

У него в комнате ставни были прикрыты от жары, так что я сразу его не рассмотрел. Он сидел за столом в кружевной рубашке и что-то писал. Услыхал, что я вошёл, оторвался от бумаги, спросил:

— Что тебе, Лёнька?

— Я к вам по делу, капитан.

Беспойск вздохнул:

— Я уже не капитан с сегодняшнего дня. Я продал «Петра» за десять тысяч пиастров. Больше никто не дал. Теперь у меня остался только сухопутный отряд. Поэтому зови меня генералом.

— Есть, генерал.

— Какое у тебя дело?

— Я хочу уехать из Макао.

— Куда?

На один миг я почувствовал, что у меня не хватит решимости вымолвить слово «Тапробана». Но это только на миг.

Прошло полгода с того времени, как офицеры объявили Тапробану сказкой. За это время глаза мои на многое открылись, я перевидал больше, чем за всю жизнь. Вера моя в Государство Солнца от этого стала ещё сильнее. Своими глазами я увидел страны, где солнце работает за людей, своим ртом я ел плоды этих благодатных стран. Поэтому у меня хватило мужества ответить тогда Беспойску:

— Я хочу уехать в Государство Солнца, генерал.

Теперь призадумался Беспойск. После длинного молчания он сказал мне:

— Ведь вот какой ты упрямый парень. Мы же объяснили тебе, что Государства Солнца нет. Эту басню мы придумали на Камчатке, чтобы легче было удрать оттуда.

Не моргнув глазом, я ответил:

— Это неправда. Государство Солнца существует. Оно лежит под экватором, недалеко от Индии.

— У тебя есть доказательства?

— Да.

И я протянул ему книгу Хрущёва, которую прихватил на всякий случай с собой.

Беспойск просмотрел первый лист книги и сказал насмешливо:

— Так вот почему ты так хорошо учился по-французски! Так имей в виду: чтобы понимать вещи, мало знать французский язык. Надо быть образованным человеком. Всё, что написано в этой книге, — сказка. Её придумал учёный монах Кампанелла лет двести назад.

— Тогда почему же в Японии я видел на карте Тапробану? Там на синем океане нарисован зелёный остров, проткнутый экватором. И написано: Тапробана.

— Стоит ли об этом говорить? Японские карты самые скверные в мире…

Теперь рухнули мои последние надежды. Зацепиться было не за что. Руки мои опустились, и слёзы побежали из глаз. Каким глупцом и невеждой показался я самому себе!

Беспойск пожалел меня. Он подошёл ко мне близко и спросил:

— Значит, ты на самом деле поверил в Государство Солнца?

— Да.

Он взял со стола книгу Кампанеллы и начал её перелистывать.

— Знаешь что? — сказал он вдруг. — Подожди плакать. Всё, что ты говорил, вовсе не так глупо… Эта книга наводит меня на некоторые мысли. Подожди плакать, говорю! Государства Солнца нет… но оно будет.

И вдруг он громко захохотал. Потом заговорил с жаром, как тогда, в хижине бродячего коряка:

— Ты мне подал прекрасную мысль, Лёнька. Как раз перед твоим приходом я набрасывал план колонии на Формозе. И у меня ничего не выходило. Главное, я не находил оснований, почему именно я, Август Беспойск, должен взяться за это дело, достойное купца Джоксона. Ты пришёл вовремя. Теперь я знаю, почему стоит работать под тропиками. Мы создадим не колонию только, а само Государство Солнца. Да, да, — продолжал он с новой силой. — Мы запряжём солнце, заставим его работать по нашей указке. Ты видел чёрных? Они бедны и забиты. Но мы объединим их, просветим, научим ремёслам и искусствам. Сейчас они бедны потому только, что необразованны. Ведь у них солнце под руками, солнце, неисчерпаемый источник энергии. Европа не может уже жить без кофе, чайного листа, шоколада и пряностей. За всё это мы получим из Европы товары. Даю тебе слово, наше государство явится примером для всего мира. Весь тропический пояс покроется сетью таких государств, и все они потом сольются воедино. И чёрные люди, которые дики теперь, не будут бросать в нас стрелы, как в Панова, а благословят нас. Всем хочется жить богато — и чёрным и белым. Мы займёмся чёрными… Ради тебя, ради твоего счастливого появления здесь я назову наше будущее государство Государством Солнца. Под такое название в Европе нам дадут всё, что мы потребуем. Понял?

— Понял, генерал.

— Веришь?

— Верю, генерал.

— Вернись к своим и скажи, чтобы они готовились к большому делу. Никто не должен отказываться. Впрочем, я сам с ними поговорю…

Что я мог возразить? И я отдался в его власть без разговоров, навсегда. Я вернулся к Ваньке разбитый, но полный новых надежд. Города Солнца нет, но мы сами его построим. Пусть для этого надо повернуть горы, привести в движение тысячи тысяч людей. Овчинка стоит выделки. На земле возникнет Государство Солнца, пример для всех. И оно будет прекрасно, хотя бы потому, что мы сами создадим его.

Выслушав меня, Ванька попробовал было всплакнуть. Он не рассчитывал, что, прежде чем попасть в Государство Солнца, надо создать его. Но в конце концов он согласился со мной, что так лучше. Он всегда соглашался в конце концов.

Что гораздо удивительнее — вся наша компания отозвалась на призыв Беспойска. Люди бросили раздумье и приняли твёрдое решение плыть в Европу, чтобы оттуда вернуться назад в здешние места.

Зимы в Макао не было. В декабре в городе была пыль и в садах цвели цветы и вызревали апельсины. По улицам ходили католические попы, среди них китайцы и негры, в белых рясах. Мы сами всю зиму не снимали соломенных шляп. Все вместе, как в Большерецке, встретили Новый год. А в начале января Беспойск явился к нам в казарму и велел собираться.

Он подрядил нам места на французских кораблях, шедших в Европу.

14 января 1772 года мы все с пожитками погрузились на три китайские лодки, крытые, двупалубные. И на этих лодках потащились в море по направлению к Кантону. Там, не доходя десяти вёрст до города, стали на якорь.

Через день к нам подошли два французских фрегата — «Дофин» и «Ливерди», шедшие из Кантона во Францию с грузом чая. Они стали на якорь недалеко от нас, и мы перебрались на них без всякой задержки.

Я попал на «Дофина» вместе с Беспойском, Хрущёвым, Медером и Винбландом. Больше с нами никого из офицеров не осталось. Степанова мы не взяли с собой, а Панова, Батурина и Турчанинова не было в живых. Ванька тоже попал на «Дофина». Мы поместились в общей каюте, на настоящих гамаках.

Приняв нас к себе на борт, корабли развернули свои огромные паруса и пустились в далёкий путь. Курс они взяли на юг, хотя Европа лежала от нас на запад.

 

10. Европа

Наше путешествие вокруг Африки в Европу длилось шесть месяцев. 4 февраля мы перешли экватор, и всех, кто переходил экватор первый раз в жизни, вымазали краской, а потом выкупали в воде. В марте мы подошли к французскому острову Бурбону и здесь простояли три недели, пополняя запасы. Затем ещё заходили на мыс Доброй Надежды. А потом пустились в дальнее плавание, вдоль Африки.

Теперь, когда Беспойск не был капитаном, а мы не были матросами, плыть было гораздо скучнее. Мы вовремя получали обед и ужин, подчинялись корабельным порядкам, и ничего неожиданного не могло произойти на нашем пути. Нам даже бури не были страшны. У капитана на столе лежали огромные карты, и он прекрасно знал, где нам надо остановиться и какой ветер дует в каком месте. Кроме того, оба наши корабля были большие и прочные. На «Дофине» было шестьдесят четыре пушки, три мачты и двести человек матросов, так что всё наше путешествие прошло без приключений. Один раз только мы приставали к острову, не помню уж, как он назывался, и там ловили черепах и набирали воды. Черепах наловили огромных, величиной с маленькую лодку. На этом острове стоял ещё английский корабль, и мы устроили драку с английскими матросами. Потом мы налили наши бочки, высушили черепашье мясо и двинулись дальше.

Очень редко в пути нам попадались навстречу птицы, киты или корабли. Почти всё время кругом была только вода. Смотреть на море мне надоело, и я большую часть своего времени занимался французским языком.

Теперь мне уже не нужно было разбирать книги. Я учился для того, чтобы во Франции свободно разговаривать. Все матросы на нашем корабле были французы, и команда отдавалась на французском языке. Всё это мне очень помогало. Ванька и Кузнецов тоже начали учить слова вместе со мной. А Хрущёв даже пробовал говорить со мной по-французски.

Кроме того, Беспойск занимался со мной разными науками. Он показывал мне по карте города и страны и рассказывал об этих странах. От него я узнал историю Европы и жизнь знаменитых людей. Но больше всего мы говорили о Государстве Солнца.

Каждый день я высказывал какое-нибудь сомнение в нашем деле, а он разъяснял мне, что всё будет хорошо. Например, я сомневался в том, что мы сумеем выстроить город из тёсаных камней и провести воду в фонтаны. Но он говорил, что это самое простое.

— Голова — великая вещь! — говорил он мне. — И если будет на острове хоть одна умная голова, всё пойдёт хорошо. Мудрёные законы из дураков сделают умников. Ты это всё увидишь на примере. Не беспокойся… Лёнька! — говорил он мне иногда. — Я никогда не поеду в Польшу. На земле есть народы несчастнее поляков. А они имеют больше прав на счастье.

Каждый день много часов мы гуляли с ним по палубе. Он полюбил меня за время нашего путешествия и часто поверял мне свои тайные мысли. Я же считал его за самого умного человека на земле. Я верил каждому его слову. Я не знал тогда, что за ошибки умных людей приходится расплачиваться дороже, чем за ошибки глупцов. Вообще я ничего ещё не знал тогда. И я готов был идти за ним на любое дело и даже жизнь свою ставил ни во что по сравнению с его планами.

Тем временем мы уже приближались к Европе. Прошли Мадеру, зелёный остров с горой посередине. Всё чаще и чаще нам стали попадаться европейские корабли. Был уже июль месяц, месяц летний в Европе. В тот год я так и не видал зимы.

Мы пришли во французский порт Сен-Люи 18 июля, ранним утром. Город показался нам серым после солнечных городов тропиков. Корабль стал на якорь, и Беспойск с Хрущёвым сейчас же уехали на берег. Вечером Хрущёв вернулся и сказал, что для нас нанят отдельный дом и мы можем перебираться. Мы переехали залив на лодках и двинулись со своими пожитками по извилистым переулкам. Хрущёв показал нам дом, где мы должны были жить. Он оказался двухэтажным, как и в Макао, но в нём была печь, камин и не было ставней на окнах. Мы расположились вповалку на полу, как на «Петре». Беспойск и офицеры поселились в гостинице.

На другой день к нам в дом прибежал мальчишка-француз в деревянных башмаках. Он принёс мне записку от Беспойска. В записке Беспойск писал, чтобы я немедленно пришёл в гостиницу.

Я пошёл с мальчишкой и по дороге он начал меня расспрашивать, кто я такой. Я ему ответил, что русский, с Камчатки. Но он ничего не слыхал о Камчатке, хотя о России слышал. И мне было удивительно разговаривать с человеком, который о Камчатке ничего не знал.

В гостинице я застал Беспойска с портным, который принёс ему для примерки новый кафтан синего цвета. Кафтан был ещё без рукавов, но и так я понял, что это будет одежда богатая.

Увидевши меня, Беспойск закричал:

— Лёнька, хочешь ехать со мной в Париж?

— Хочу, генерал.

— Брось, — сказал он с гримасой. — Я уже не генерал теперь. Моя команда остаётся здесь. Зови меня просто… бароном.

И, обратившись к портному, он сказал:

— Вот этому молодцу надо сшить кафтан табачного цвета.

Портной обмерил мне плечи, руки, живот и ушёл. Беспойск оглядел меня и сказал:

— Теперь не стриги больше волос, а заведи себе причёску. Сходи к парикмахеру, он тебя научит завиваться. А потом вот тебе деньги, двести ливров. Ступай в магазин, купи себе две рубашки, штаны, чулки и шесть носовых платков. Если ты будешь сморкаться на пол, я тебя поколочу. Купи ещё шляпу. Скажи, что ты едешь в Париж и чтобы дали самую модную.

— Есть, барон.

— Больше не говори мне «есть». Присматривайся к тому, как себя держат французы. Здесь надо быть приличным.

— Хорошо. У меня в сундуке лежит книга — «Юности честное зерцало». Там сказано, как надо держать себя. Я её прочту снова.

— Делай как знаешь. Имей в виду, что через три дня мы с тобой уезжаем. Ты будешь носить за мной мои бумаги и образцы товаров. Я из тебя сделаю француза. Но прежде чем надевать новые штаны, вымойся в море.

Я пошёл по лавкам и прежде всего купил себе сумку, а потом всё остальное. Уложил вещи в сумку и пошёл к морю купаться. Вымылся как следует, а потом натянул новые штаны и башмаки. Волосы у меня были довольно длинные. Я зашёл к парикмахеру, и он завил меня, даже маленькую косичку сумел заплести. К нам в казарму я пришёл неузнаваемым. Там меня подняли на смех, особенно приставали Ерофеев и Андреянов. Пока все хохотали и тормошили меня, Ванька плакал. Ему было жаль со мной расставаться.

Через три дня я простился со всей нашей компанией. Передал Ваньке на сохранение мой заветный сундучок и Неста, которого просил кормить и любить. Обещал Ваньке писать письма. Уговаривал его не унывать, ведь не веселиться мы едем в Париж, а по делам Государства Солнца. Перед самым отъездом и Беспойск пришёл проститься с охотниками и матросами. Сказал, что мы скоро вернёмся с приятными вестями. Оставил Сибаеву денег на прокорм людей и велел даже вина красного покупать по бутылке в день на человека.

Потом мы привязали сундук Беспойска к задку кареты, запряжённой четвёркой лошадей. Уселись внутри, как господа. Кучер по-французски закричал на лошадей. Лошади поняли и прямо с места побежали рысью.

На лошадях я ехал первый раз в жизни. Это было гораздо удобнее, чем ехать на собаках. Не надо всё время смотреть вперёд, и свалиться трудно на повороте. В карете можно было разговаривать, закусывать, спать. Я всё время смотрел в окно и спрашивал Беспойска о том, чего не понимал. Непонятного было много. Никогда в жизни я не видал таких больших полей, засеянных пшеницей, виноградников, замков с круглыми башнями и красными глиняными крышами. Несколько раз в день мы останавливались и меняли лошадей. И тут я неоднократно имел возможность убедиться, что Франция наряду с богатством полна нищеты. На остановках нас окружали целые толпы нищих. Они умоляли дать хоть корку хлеба. Полуголые грязные ребятишки бежали за нашей каретой, плакали и просили накормить их.

На седьмой день пути мы въехали на дорогу, по обе стороны которой тянулись сады и огороды. Беспойск сказал, что скоро будет Париж. В полдень мы приехали к заставе, и стража с копьями нас остановила. Беспойск показал бумаги, выданные нам губернатором Сен-Люи. Офицер в огромных сапогах просмотрел листы и спросил:

— Очень ли близко солнце к экватору?

— Очень! — закричал Беспойск. — В полдень оно задевает верхушки пальм. Мы едем в Париж, чтобы предложить его королю…

Нас пропустили, и мы въехали в предместье.

Прежде всего меня поразило множество народа на улицах. Потом самые улицы, вымощенные тёсаным камнем. Потом дома, которые стояли по обе стороны улиц. Они были высокие и серые. На одной из площадей я увидел фонтан.

— Уж не Государство ли Солнца это? — спросил я шутя.

— Нет, — сказал Беспойск. — Ты видел, сколько нищих в стране? Впрочем, это не мешало покойному французскому королю звать себя король-солнце.

Наша карета остановилась перед большим домом, в котором помещалась гостиница. Человек пять слуг выскочили к нам навстречу. Беспойск спросил, можем ли мы достать хорошее помещение. Слуги ответили: да.

Мы взошли по широкой лестнице, а сзади нас тащили сундук и мою сумку. Нам отвели помещение из трёх комнат. В комнатах были ковры, камины и подсвечники, каждый на двенадцать свечей.

Когда мы остались одни, Беспойск сказал мне:

— Итак, Лёнька, из Большерецка мы с тобой пробрались в Париж. Тут и должен решиться вопрос, будет ли Государство Солнца на земле. Нам придётся много хитрить и обманывать, и ты не удивляйся, что бы я ни говорил. Народ здесь очень жадный, и я не сомневаюсь, что в конечном счёте мы получим всё, что нам надо. Но придётся держать ухо востро. Ты лишнего не болтай. Я буду выдавать тебя за… сибирского князька. Завтра я куплю тебе шпагу и перчатки. А сегодня мы должны как следует выспаться.

Мы помылись, закусили, и я улёгся спать на кровати, которая была больше всей нашей избы в Большерецке. Такая кровать никогда и во сне мне не снилась. А снились мне в ту ночь тундра, Большерецк, Паранчин, один олень и целое стадо мышей тегульчич.

 

11. Самое трудное дело

Сентябрь, октябрь, ноябрь 1772 года мы прожили в Париже. Беспойск послал курьера в Польшу за своей женой, и она приехала вместе с его сыном, ребёнком трёх лет. Несколько дней она плакала от радости, что муж её так чудесно сумел выбраться из Сибири. Несколько дней Беспойск не отходил от неё и нянчил ребёнка. Я стал уже побаиваться, что он забудет о Государстве Солнца. Но прошла неделя, Беспойск забыл о своей семье: Государство Солнца снова заняло все его мысли.

Он вёл переговоры в различных канцеляриях и подавал всюду большие доклады. Наше путешествие и бегство были описаны во многих газетах, даже английских. Беспойском очень заинтересовались. Он приобрёл множество знакомых, в том числе герцога Эгийона. К нам в гостиницу часто приезжали знатные люди, и Беспойск им показывал договор с принцем Хюапо. К нам лезли разные купцы и пройдохи с просьбой продать им Формозу или хоть принять на службу в колонии. Но Беспойск не вёл никаких частных переговоров. Он говорил, что только король Франции может дать нам нужную помощь. А король Франции помощи всё не давал и не давал. Сама идея Государства Солнца никого не завоевала в Париже. Многие даже находили её опасной и вредной. Тогда Беспойск вывернул идею наизнанку. Он говорил о тех выгодах, которые может дать Франции огромная тропическая колония. С этим согласились, но дело наше почти не двигалось. Во французских канцеляриях сидели те же Судейкины, только говорили они по-французски. На наши запросы всякий раз они отвечали, что доклады ещё не рассмотрены и надо подождать. Чтобы давать взятки, Беспойск был принуждён продать часть алмазов Хюапо. Но и это мало помогло. Очевидно, надо было продать всё. Беспойск нервничал, злился, не спал по ночам. Жена постоянно умоляла его бросить всё это дело и уехать в Польшу. Но Беспойск только смеялся ей в ответ. Он часто говорил мне:

— Если ничего не удастся с Францией, мы уедем в Англию. Англичане жадней французов и согласятся скорей. Через месяц мы будем в Лондоне. А пока гуляй.

И я гулял по большому городу, где у меня не было ни родных, ни знакомых. Сначала меня забавляло всё, а главное, что я могу говорить по-французски. Я ходил по улицам, рассматривал дворцы и церкви с разноцветными стёклами, реку и мосты, украшенные статуями. Я оглядел и тюрьму Бастилию, в которой король Франции держал своих врагов. Несколько раз я побывал на площади Грев, где лили горячее масло в горло преступникам, а потом сжигали их на костре. Один раз я прошёл весь город насквозь и потратил на это три часа времени. Я смотрел на кареты с красными колёсами, на задорных солдат и босых монахов, от которых пахло духами. Всё это мне нравилось сначала, но потом надоело. Я начал тяготиться городом, мне хотелось пойти на охоту или хоть просто в лес.

Я скучал по тундре, оленям, собакам. Так как я понимал, что всё это далеко и потеряно навсегда, я начал скучать по охотникам, с которыми можно поговорить о собаках. Я несколько раз писал Ваньке, но от него получил только одно письмо. Ванька писал мне на грязном клочке бумаги, что он тоже очень скучает и даже руки наложить на себя готов от скуки. Потом он сообщил мне новости: охотники и матросы начинают разбегаться. Кое-кто уплыл на французских кораблях. Хрущёв и Кузнецов поступили на военную службу и уехали. Винбланд вернулся в Швецию, а Медер — в Пруссию. Но вокруг Сибаева и Лапина собрался кружок людей, которые решили вернуться на Формозу. И они ждут возвращения Беспойска.

Я только и получил от Ваньки это одно письмо. Больше он не писал мне ни разу.

Между тем в Париже настала зима. Она была не то, что камчатская: снег держался недолгое время и морозов почти не было. Правда, Беспойск сшил себе шубу из соболей, оставшихся у него в небольшом количестве. Но сделал он это больше для важности — французы его шубе завидовали. Говорили, что другая такая была только у писателя Вольтера; ему сама императрица Екатерина прислала соболей из России. А я всю зиму проходил в толстом суконном плаще и нисколько не озяб.

Прошёл Новый год, и я уже чувствовал, что нам придётся прожить в Париже и вторую половину зимы. Но всё приходит к концу. Однажды Беспойск вернулся поздно вечером, разбудил меня и сказал:

— Победа, Лёнька! Послезавтра мы будем с тобой у морского министра в Версале. Он согласился выслушать меня. Я беру тебя с собой как свидетеля. Завтра мы выезжаем.

Он очень долго не ложился в ту ночь — всё писал бумагу. На другой день я увидел, что свечи на его столе сгорели до конца. Это не помешало ему встать рано. Он стащил меня с постели, мы быстро позавтракали и спустились вниз. Там нас ждала наёмная карета, которая должна была отвезти нас в Версаль.

Ехать пришлось по деревенской дороге. Но она была уезжена, и, несмотря на снег, колёса вертелись свободно. Нас перегоняло много других карет и верховых. Мы приехали в Версаль к обеду и остановились на постоялом дворе. Я спал с Беспойском в одной комнате. Ночью я слышал, как он говорил полным голосом и даже кому-то кланялся, хотя в комнате никого не было. Это он готовился к докладу морскому министру.

Утром он оделся в свой лучший костюм, потом осмотрел меня, даже обнюхал. Сказал:

— От тебя, Лёнька, до сих пор пахнет китовым жиром. Не забывай, что ты всё-таки сибирский князёк. Подойди сюда, я тебя попрыскаю духами.

Он налил мне духов на руки и голову, потом сказал:

— Идём.

Мы пошли по переулкам, обстроенным небольшими каменными домами ремесленников и поставщиков двора. Затем перед нами открылась улица, по одну сторону которой тянулась высокая каменная стена. У калитки толпились люди, пытавшиеся проникнуть во дворец. Беспойск показал свой пропуск солдатам с бритыми лицами, и мы вошли в сад.

Он занимал огромную площадь, но деревьев в нём было мало. А те, что росли, были подстрижены как шарики или кубики. Между деревьями, вдоль дорожек, статуи голых людей ёжились от холода. У всех у них на плечах лежал снег. По широкой дорожке в толпе других людей мы подошли к очень длинному, но невысокому дворцу.

Мы поднялись по широкой лестнице, пересекли зеркальную залу и наконец вошли в приёмную морского министра. Много разных людей в париках и пёстрых формах сидело вдоль стен. Воздух был душистее, чем на острове Формоза. Беспойск сделал общий поклон и сел. Я стал сзади него, имея в руках шкатулку с документами и образцами заморских товаров.

Нас не сразу вызвали к министру. Прошёл, может быть, час, прежде чем старый толстый человек тихо назвал фамилию Беспойска. Беспойск вскочил и сказал мне по-русски:

— Сейчас всё решится. Но ты не трусь. Идём.

Через шёлковую комнату мы прошли в темноватый кабинет. Там на стене висела огромная карта всего мира. Даже Камчатка была на ней. Перед картой стоял золотой столик на очень тоненьких ножках. Но за столиком никого не было.

Министр сидел на подоконнике и смотрел в сад. Беспойск поклонился и назвал себя.

Министр сказал очень мягко и любезно:

— Да, герцог Эгийон передавал мне о вашем предложении. Я заинтересовался, но с докладом вашим ознакомиться не успел. В чём, собственно, он заключается?

Беспойск начал очень красиво рассказывать о своём намерении основать колонию на Формозе. Он говорил о неисчислимых выгодах, которые принесёт Франции это предприятие. Остров богат, туземцы доверчивы. Я не верил своим ушам и с удивлением смотрел на Беспойска. А он уже кончил говорить и требовал, чтобы Франция предоставила в его распоряжение два корабля и триста солдат.

Министр слушал внимательно, хотя и глядел всё время в сад. Беспойск сделал мне знак, и я подошёл со шкатулкой. Быстро, как купцы, мы разложили на столике кусочки золота, не проданные алмазы, японский шёлк и, наконец, сам договор Хюапо. Министр внимательно оглядел алмазы и только на минуту взял в руки договор. Потом спросил, повернувшись к карте:

— Где же эта Формоза?

Беспойск показал ему на карте Формозу, похожую на небольшой орешек.

— Нет, — сказал министр, не раздумывая. — Формоза нам не подходит. Она слишком мала для нас. И потом — далеко…

Я видел, как побледнел Беспойск. Наверно, и я сам тоже побледнел. Ещё бы! После долгих месяцев скитаний, ожиданий и надежд получить одно только слово «нет».

Между тем министр водил пальцем с длинным розовым ногтем по морям и океанам. Наконец палец его остановился на большом острове около Африки.

— Вот Мадагаскар, — сказал он, повернувшись к нам, — это другое дело. Он в десять раз больше Формозы и вдвое ближе. Мы его стараемся прибрать к рукам почти сто лет. Но ничего не выходит. Герцог Эгийон говорил мне, что вы предприимчивый и мужественный человек. Возьмитесь вы устроить французскую колонию на Мадагаскаре.

Беспойск начал говорить о том, что он никогда не был на Мадагаскаре и что у него нет никакого договора с тамошними принцами, что на Формозе оставлен человек с двумя пушками…

— Это не имеет никакого значения, — прервал его министр и улыбнулся. — Мы вам дадим всё, что нужно. Мадагаскар себя оправдает. Это богатейший остров. Покойный штатгалтер Мадагаскара господин Флакур уверял, что там сохранились ещё допотопные птицы, величиной с ветряную мельницу. Ведь вы знаете, барон, говорят, что Мадагаскар — это Тапробана древних.

— Тапробана?..

Я ахнул и шагнул вперёд. Для того чтобы найти этот волшебный остров, надо было объездить почти весь свет, потерять надежду, и только в Париже жадный розовый ноготь безошибочно показал, где лежит эта Тапробана. Я думал, что умру от радости, Беспойск посмотрел на меня укоризненно. Министр не заметил этого. Он продолжал:

— Там есть всё, что нам нужно: сахар, пряности, кофе, розовое дерево. Даже, кажется, золото. Французский военный порт — на Иль-де-Франс, это близко оттуда. Его величество будет очень доволен, если Тапробана окажется в числе его владений. Дофин против колониальных экспедиций, но это не имеет значения. Итак, можете ли вы сделать завтра в морском совете доклад о колонии на Мадагаскаре?

Беспойск поклонился. Министр кивнул нам головой.

— Итак, до завтра. Все нужные справки вы можете получить в канцелярии моего помощника. Он и будет завтра председательствовать в совете. Перед отъездом на Мадагаскар ещё раз побывайте у меня. Я очень интересуюсь этими огромными птицами, хотя и сомневаюсь в том, что они поют…

Мы вышли из кабинета министра. Беспойск тихо брёл по коридору. На лестнице он сказал мне:

— Ничего не вышло. Надо ехать в Англию.

— Как! — воскликнул я. — Вы говорите, что ничего не вышло? Вам отдают Тапробану, лучший остров в мире…

— Ты опять своё, — сказал Беспойск. — Впрочем, дело не в месте…

Мы долго разговаривали в этот день. В конце концов Беспойск отложил свою поездку в Англию. С проклятиями он начал писать новый доклад. Однако ни на другой, ни на третий день ему не удалось выступить в морском совете — там обсуждались другие дела. Потом Беспойску предложили ехать в Париж и делать доклад там. В Париже мы прождали ещё целый месяц. Наконец поздно вечером Беспойск вернулся из министерства и сказал без особой радости:

— Мой план прошёл. Французский король даёт нам корабли и всё остальное. Он даже прислал мне сегодня орден Святого Духа.

И он положил передо мной на стол золотую звезду на белой ленте.

— Значит, мы скоро едем на Мадагаскар?

— Не совсем так. Вопрос решён не окончательно. Нам придётся подождать ещё неделю в Париже…

 

12. В путь

Неделя, по канцелярскому счёту, превратилась в месяц. Опять перед нами потянулись те же канцелярии и те же ответы, что не всё ещё готово. А в Париже в это время наступила весна.

Зелёные почки начали разворачиваться на бульварах совершенно так же, как у нас на Камчатке. Прилетели какие-то птицы, и в воздухе пахло весной.

Теперь мне гораздо тяжелее стало в Париже. Я вспоминал весну на Камчатке, как мы готовили сети с отцом и чинили лодку. В своих мыслях я представлял себе иногда, что вот и по реке Сене пойдут тесные стада лососей, горбуши и чавычи, как они шли у нас по Большой. Но ничего такого не было. Рыбы в реке я не видел, и только на рынках появилась в продаже широкая белая камбала. Много тяжёлых мук я перенёс за Государство Солнца, но весенняя тоска в Париже была самой тяжёлой из всех. Я просился у Беспойска в Сен-Люи, к нашим, но Беспойск не пустил меня.

Тогда я отпросился у него за город на целый день, хотя знал, что и там я не найду себе покоя. За город Беспойск меня отпустил.

Я шёл по бесконечным улицам, сворачивая наудачу, не зная твёрдо, выйду ли так к заставе. Тоска, страшная тоска меня терзала. Я не мог подбодрить себя даже мыслью, что близок тот час, когда мы покинем берег Франции. Мне показалось, что в любой день все наши планы могут провалиться, если розовый ноготь, блуждая по океану, набредёт на какую-нибудь новую страну, где птицы ещё больше, чем на Мадагаскаре. Я шёл, а слёзы капали у меня из глаз прямо на мостовую. Я даже не знал, собственно, почему они капают. Никто не обидел меня, и я был сыт.

Вдруг сердце моё радостно забилось. Недалеко от себя, в подворотне, я увидел собаку, вылитого Неста. Я свистнул. Пёс бросился ко мне, и, уж конечно, тут я убедился, что это Нест собственной персоной. От радости я схватил его за хвост, и он завыл весёлым воем, как воют собаки на Камчатке, завидев родной дом.

Но прошла первая радость, и я задал себе вопрос: откуда взялась моя собака в Париже? Ведь не могла же она разыскивать меня здесь?

Пока я раздумывал так, Нест начал проявлять признаки беспокойства. Устремлялся куда-то вперёд, и я сейчас же понял, что он приглашает меня за собой. Недолго думая я пошёл за ним.

Я шёл за Нестом быстрыми шагами, почти бежал. Нест по временам останавливался, смотрел, не отстал ли я. И вот наконец я увидел то, что он мне хотел показать.

По улице Святого Мартына двигалась длинная вереница оборванных людей. Впереди шагали штурманы Зябликов и Бочкарёв, За ними канцеляристы Рюмин и Судейкин. Потом несколько женщин и охотников, их мужей. А в самом конце, еле передвигая ноги, тащился Ванька.

Я не знал сначала, радоваться мне или печалиться. Откуда взялся этот народ в Париже?

— Вань! — закричал я на всю улицу. — Поди сюда, чёртова головушка!

Ванька оглянулся. Долго смотрел на меня, должно быть, не мог сразу узнать в городском костюме. Потом заголосил:

— Лёнька!.. Ты?

Мы обнялись. Нас окружили все остальные. Меня начали расспрашивать, но я потребовал, чтобы сначала ответили они:

— Зачем приплелись в Париж?

— В Россию пробираемся, — за всех ответил Судейкин. — Не век же в порте Сен-Люи сидеть, погоды ждать. По матушке-России соскучились.

— А добрались-то как сюда?

— Пешком. Целый месяц шли.

— А теперь куда идёте?

— Известно куда. Сказывали добрые люди, что в Париже резидент русский живёт, господин Хотинский. Припасть к его стопам и идём.

— А остальные где? Сибаев, Лапин, Андреянов?

— Те в Сен-Люи остались, поляка ждут. Им нельзя в Россию: они Нилова прикончили.

Я подумал немного, а потом заявил:

— Вы куда хотите идите, а Ванька пойдёт со мной.

— Куда?

— В гостиницу. И Нест тоже.

Судейкин на меня зашипел:

— У, каторжное отродье! Отец твой был разбойником, и ты разбойником будешь. А поповский сын на что тебе? Отпусти его — старика отца на старости лет утешить.

Но Ванька уже подбодрился. Схватил меня за руку, закричал:

— Я с Лёнькой пойду. Мне с ним веселей!

— Ну, как знаешь, — сказал Судейкин. — Помирай вдали от родины. Идёмте, братцы.

И они опять двинулись по улице, покачиваясь от усталости и заплетая ногами. Потом я узнал, что Судейкин выпросил у русского резидента денег на обратный проезд и со всей компанией приехал в Петербург на корабле. Царица простила их, но тут же с солдатами отправила обратно в Сибирь.

Мы с Ванькой побежали в гостиницу. Мне было что рассказать и показать ему, и тоска моя скоро прошла. Мы говорили с ним несколько дней подряд да и ночами тоже.

Приезд Ваньки принёс нам счастье. Скоро Беспойск получил от морского министерства средства на наём людей и разрешение воспользоваться двумя кораблями, которые стояли в Сен-Люи. Корабли эти должны были доставить нас на остров Иль-де-Франс. Там губернатор должен был отпустить нам артиллерию, всё снаряжение и корабль. После этого мы пойдём на Мадагаскар. Беспойску очень не нравился этот заезд, он предпочитал захватить из Франции всё нужное. Но помощник военного министра сказал ему, что на Иль-де-Франс огромные запасы и задержки ни в чём не будет. В апреле мы выехали в порт Сен-Люи.

В нашей казарме мы нашли не много народу. Нас ждали только Сибаев, Лапин, Печинин, Андреянов с женой и Ерофеев. Остальные разбежались или ушли в Россию с Судейкиным. Купец Чулошников работал в городе по засолке рыбы. Узнав о нашем приезде, он пришёл к Беспойску и изъявил желание ехать с нами на Мадагаскар.

Теперь наша казарма превратилась в настоящую контору. Беспойск целые дни вёл переговоры с капитанами, купцами, мастеровыми. А мы с Ванькой бегали по городу исполнять его поручения.

В Сен-Люи был объявлен набор волонтёров и мастеров на Мадагаскар. Беспойск нанимал плотников, кузнецов, мясников, оружейников и солдат. Кроме того, в качестве строителя с нами ехал инженер Корби, сухой человек, преданный своему делу. Ещё были наняты два доктора и смотритель склада. Во главе отряда волонтёров был поставлен майор Мариньи и лейтенант. Всего за месяц Беспойск набрал двести человек.

Первая партия волонтёров и мастеровых под начальством инженера Корби была отправлена в Сен-Люи в начале мая на корабле «Диана». С Корби уехали и все русские, кроме Ваньки и меня. Мы же погрузились на фрегат «Маркиз де-Марбёф» и вышли из порта в конце мая. С нами отправлялась семья Беспойска и оставшиеся солдаты.

Можно было считать, что теперь мы уже шли на верное дело. С нами были нужные люди, и недостатка в снаряжении не предвиделось. Но всё-таки меня мучила одна мысль: не сделали ли мы ошибки, приняв от короля Франции такую поддержку? Не заставит ли нас король отказаться от создания Государства Солнца и не превратится ли всё наше предприятие в обыкновенное торговое дело?

Я высказал эту мысль Беспойску в первый же день, как мы оказались в открытом океане. Но он усмехнулся мне в ответ и сказал:

— Помалкивай…

И одно это словечко заставило меня забыть все опасения и поверить, что всё идёт хорошо.

 

 

Часть третья

Государство Солнца

 

1. Иль-де-Франс

22 сентября 1773 года наш корабль «Маркиз де-Марбёф» после благополучного четырёхмесячного плавания подошёл к выжженному солнцем гористому островку Иль-де-Франс. От этого острова до Мадагаскара была всего неделя пути. Здесь, по приказу французского морского министра, мы должны были получить небольшой корабль в наше распоряжение и всё, что нам не хватало.

Мы стали на якорь в хорошей гавани и тут заметили, что наш первый корабль «Диана» уже пришёл. Шлюпка подвезла нас к пристани, на которой росло огромное манговое дерево. Вся пристань была засыпана рисом, и набитые рисом мешки, как стены крепости, закрывали собой белокаменный городок. Всё было тихо на острове. Казалось, что он спал крепким сном и даже наши пушечные выстрелы его не разбудили.

Беспойск, желая как можно скорее наладить дело, не стал разыскивать инженера Корби, а прямо направился к губернатору. Нам показали губернаторский дворец, окружённый террасами и весь увитый лиловыми глициниями и красным перцем. У ворот дворца спал черномазый босой солдат в белом суконном мундире, надетом прямо на голое тело.

Самого губернатора на острове не оказалось. Нас принял его заместитель, генерал Майар, обгорелый и страшно худой француз с провалившимися щеками. Он лежал в гамаке, и голова его была обвязана полотенцем. Из этого мы поняли, что он болен.

Майар очень внимательно выслушал Беспойска, а потом сказал крепким тоном злого человека:

— Я принуждён вам повторить то, что уже сообщил инженеру Корби, вашему помощнику. Его светлость морской министр не осведомлён о нашем положении. Мы ничем не можем быть вам полезны. У нас самих очень небольшие запасы снаряжения, а продовольствие мы получаем с Мадагаскара.

Беспойск вскочил:

— Но мне неоднократно говорили в Париже, что у вас огромные склады на острове. Ведь мне нужно, в сущности, немного: несколько десятков палаток, два разборных дома, лекарств и продовольствия хотя бы на месяц. Кроме того, небольшой корабль и какие-нибудь предметы для меня. Ружья и порох у нас есть.

Майар засмеялся:

— Именно порохом мы бы и могли снабдить вас. Дадим ещё корабль. Остального у нас нет. Подождите, приедет губернатор, может быть, он вам выдаст что-нибудь из неприкосновенных запасов. Сам я этого сделать не могу.

— А когда вернётся губернатор?

— Через три месяца. Он уехал в Индию.

— Но ведь до того времени мы все умрём с голоду.

— Как вам будет угодно. Морской министр, замышляя колонию на Мадагаскаре, не посоветовался с нами. Если бы он сделал это, мы написали бы ему всю правду. На этом острове нельзя устроить колонию. Жители Мадагаскара соединяют в себе коварство малайцев с тупостью негров. Они делятся на три большие мерзкие группы: говасов, мальгашей и сакалавов. Каждая из групп чем-нибудь хуже других. Но все они одинаково искусные отравители и убийцы из-за угла. Кроме того, тамошний климат убийственен для белых. Всё это я напишу его светлости господину министру и отправлю с ближайшим кораблём.

— Поздно, — сказал Беспойск. — Можете не писать вашего письма. Его величество король Франции дал распоряжение, чтобы на Мадагаскаре был построен город.

— Сам король этого пожелал? — спросил Майар и снял полотенце с головы. — Тогда давайте серьёзно поговорим о вашем деле. Только не просите того, чего у нас нет.

— А что у вас есть?

— Заходите через неделю. Я вам дам полный список товаров, хранящихся в наших складах.

— Но я не могу целую неделю ждать только списка. У меня двести человек на кораблях, которые тяготятся бездельем.

— Ну хорошо, заходите через три дня.

И он снова закрутил голову полотенцем и закрыл глаза.

— Я вижу, что здесь пахнет Парижем, — сказал Беспойск, когда мы вышли на улицу. — Боюсь, что нам на этом подлом острове придётся прожить недели две. И мы проживём. Но помни, Лёнька: это будет наше последнее испытание.

Как он ошибался! Это было далеко не последнее испытание. И прожили мы в Иль-де-Франс гораздо больше двух недель. Инженер Корби открыл нам тайну генерала Майара.

Иль-де-Франс торговал главным образом мадагаскарским рисом. Местные купцы на свой риск вели очень выгодную торговлю с Мадагаскаром, спаивали прибрежных туземцев, а потом обирали их. Теперь купцы пришли к заключению, что французская колония на острове разорит их. Они дали очень большую взятку Майару и пообещали ещё большую, если колонии не будет. От этого и исчезли запасы в губернаторских складах.

Кроме того, Корби сообщил Беспойску, что рекруты и мастеровые, прибывшие на «Диане», начали разбегаться. Каждый проходящий мимо корабль увозил в своём трюме в Европу несколько человек волонтёров. Корби говорил, что надо как можно скорее отправлять людей на Мадагаскар, иначе разбегутся все.

Беспойск согласился с ним. Но нельзя было отпускать народ с пустыми руками. И вот мы приложили все усилия к тому, чтобы частным путём узнать содержимое губернаторских складов. Я свёл знакомство с чёрным мальчишкой, который состоял при складе сторожем товаров не от воров, а от муравьёв. Эти муравьи, огромные по величине, путешествовали по острову миллионными стаями. Они заползали в кровати, в сапоги, в рукава и поедали всё, что им приходилось по вкусу. Я расспросил мальчишку сначала о муравьях, а потом о товарах. Он мне сказал, что на складе имеются и палатки, и топоры, и фильтры для воды, и многое другое. Беспойск поклялся, что получит всё это у губернатора.

Но губернатор не сдавался. Он передал Беспойску обманный список товаров, в котором значились только лес, доски, каменный уголь и мясо. Беспойск вышел из себя и потребовал мяса. Мы погрузили десятки быков на корабль «Постильон», который переходил в наше распоряжение под командой капитана Сонье. Потом мы посадили туда же наших мастеровых и волонтёров, вместе с Корби, и отправили корабль на Мадагаскар. Беспойск дал приказ Корби высадиться, выбрать место для временного поселения и построить какие-нибудь жилища. Сам он остался в Иль-де-Франс с сорока волонтёрами. Он обещал приехать тотчас же, как получит от губернатора всё нужное. Ванька и все русские, кроме меня, уехали на «Постильоне». Высадив первую партию, «Постильон» должен был вернуться за нами.

«Постильон» ушёл на Мадагаскар в начале октября, и мы долгое время не имели о нём никаких известий. Среди оставшихся с нами волонтёров началось волнение. Было несколько побегов. Одним из первых бежал наш заведующий складами, который отчаялся получить что-либо на Иль-де-Франс и предпочёл вернуться во Францию. На его место губернатор предложил нам своего кандидата, француза Сэно. По наведённым справкам, это был образцовый жулик. Беспойск заявил протест губернатору, но тот отвечал ему:

— Я не могу отпускать на Мадагаскар лучших. Все, кто поедут туда, должны там умереть.

Беспойск вернулся от губернатора взбешённый, передал мне разговор и сказал в заключение:

— А может быть лучше, что Сэно жулик. При его помощи мы получим что-нибудь.

Действительно, Сэно как заведующий складами был заинтересован, чтобы из складов можно было красть. Через него мы получили из запасов губернатора холст для палаток, шесть полевых орудий, порох и ядра. Так обстояли дела, когда в начале января 1774 года «Постильон» вернулся на Иль-де-Франс. Капитан Сонье привёз нам письма. В числе их одно было от Ваньки.

Ванька писал немного, но я понял всё. Тапробаны нет, Мадагаскар — одно сплошное болото. Есть нечего. Все переболели лихорадкой. Печинин и несколько французов умерли. Письмо кончалось воплем: «Приезжай поскорей, Лёнька. Посмотри, что здесь делается, и мы вместе удерём в Россию».

Это с Тапробаны-то — в Россию… Вот как повернулись наши дела!

— Ванька пишет, что там горячка и голод, — сказал я Беспойску, прочитав письмо.

— Да, — ответил Беспойск. — Корби извещает, что туземцы не хотят входить с нами в сношения, что были уже стычки. Французы бегут.

— Бросим Мадагаскар, — сказал я тихо. — Уедем на Формозу.

— Нет. Это невозможно. Из этих писем я могу сделать только один вывод.

— Какой?

— Нам надо немедленно плыть на Мадагаскар.

И он надел шляпу и выскочил из нашей комнаты, которую мы занимали в скверной гостинице. Я думал, что он побежал к губернатору. Но вдруг пушечный выстрел бухнул где-то за городом. Потом началась шумная канонада.

Я побежал к тому месту, где происходила стрельба.

На камнях, недалеко от губернаторского дома, Беспойск установил наши орудия, и скучающие волонтёры с превеликим удовольствием пристреливали их по невидимой цели. Беспойск расхаживал тут же, помахивая тросточкой и отдавал команду.

Сначала я подумал, что он сошёл с ума от несчастий. Но нет, он командовал бодро, и распоряжения его не были похожи на бред сумасшедшего. Тогда мне сделалось жаль пороху, который я привык беречь ещё с раннего детства. Я пробрался сквозь сизый дым к моему несчастному капитану, генералу и барону и сказал в промежутке между выстрелами:

— Что вы делаете? Зачем стреляете?

— Мы пробуем орудия и порох, — ответил он. — И я буду пробовать их каждый день под окнами губернатора, пока он мне не даст все, что должен…

Порох не был потрачен напрасно. Пушки возымели своё действие. Очевидно, губернатор понял, что иметь дело с Беспойском небезопасно. Уже вечером того же дня он прислал нам записку, что даёт несколько связок мануфактуры и железные изделия для мены с туземцами. Даже лекарств немного обещал из неприкосновенного запаса. Беспойск потребовал водки, и она была отпущена. Мы выиграли кампанию.

«Постильон» был срочно погружён под присмотром Сэно. Мы ушли из Иль-де-Франс 15 января вечером. Противные ветры мешали нашему плаванию. И только 1 февраля мы были у Мадагаскара.

 

2. Тапробана в натуральном виде

Конечно, я поумнел теперь уже настолько, что не рассчитывал найти на Мадагаскаре, хоть он и оказался Тапробаной, готовое Государство Солнца. Письмо Ваньки меня подготовило к тому, что остров этот значительно хуже Формозы. Но то, что я увидел в день своего прибытия, превзошло все мои опасения.

Мы подошли к Мадагаскару утром. Перёд нами был низкий зелёный берег, за ним чернел мрачный лес, и ещё дальше возвышались громады гор, неприступных и суровых. Мы стали на якорь в бухте Антонжиль, далеко вдающейся в остров. Беспойск приказал дважды выпалить из орудия, чтобы все наши узнали о приходе «Постильона».

Выстрелы прозвучали, но никто не вышел к нашему кораблю. И только после десятого выстрела мы увидали трёх человек, которые нам махали чем-то с земли. Мы спустили шлюпку и очень скоро оказались на берегу.

Лапин, Сибаев и инженер Корби стояли на поваленном дереве. Их трудно было узнать, так они пожелтели и похудели. Они были вооружены ружьями, но ружья едва держались в их руках.

— Как дела? — спросил я Сибаева.

— Плохо. Вчера Андреянов жену похоронил.

Беспойск просил проводить нас в лагерь. Мы пошли вверх по берегу, к лесу, над которым высокие пальмы распустили свои крылья. Не доходя с версту до леса, мы наткнулись на какое-то подобие забора, построенного из сучьев, кольев и гнилушек. Забор этот в одном месте был довольно низок. Нам сказали, что это ворота. Мы перелезли через толстое дерево и оказались в лагере.

Там не было никаких хижин, были только жалкие шалаши, в которые можно было проникнуть, став на четвереньки. Перед шалашами сидели волонтёры и мастеровые с тусклыми глазами и медленными движениями. Они все были больны тропической лихорадкой. Несколько связанных туземцев под охраной больных солдат лежали на земле в центре лагеря. Тут же рядом стоял один-единственный чёрный горбатый бык.

— Где Ванька? — спросил я Лапина.

— Помирает. Вон в том шалаше лежит.

Я побежал к шалашу и влез в него. Ванька лежал на подстилке из пальмовых листьев. Глаза его были закрыты. Я растолкал его и разъяснил, что мы приехали. Ванька грустно посмотрел на меня.

— Все равно я умру, Лёнька. Здесь не жизнь, лихорадка одна.

— Брось, Ванька. Ты уж, никак, пятый раз умираешь. Почему домов не построили, а на земле спите?

— Да, построишь тут дома! В лесу обезьян видимо-невидимо, как заорут — мороз по коже пробирает, несмотря на жару. А за каждым деревом — чёрный. Копьями бьют с дальнего расстояния. Трёх французов убили. Не дают леса резать. А главное — работать некому. Все вповалку валяются.

— С нами сорок человек приехало. Пушки с собой привезли.

— Что с ними делать? Лихорадку из пушки не проймёшь.

— Хинной корки привезли целый мешок, уксуса.

— Все равно города не выстроим. Не признают нас чёрные.

— Но ведь Беспойск приехал, Ванька. Посмотри, как дело закипит!

— Где там!

Дальше мне Ванька рассказал, что с туземцами с самого начала установились враждебные отношения. Откуда-то они получили известие, что Беспойск приедет отбирать скот и жечь рис. Поэтому мальгаши отказались вести торговлю. Явились с копьями. Наши не пустили их в лагерь. Тогда мальгаши начали бросать копья, убили трёх французов. Волонтёры стреляли, ранили семерых, троих в плен взяли. С тех пор пошла война. Чёрные подкарауливают у воды и в лесу. Приходится ходить в лес группами и с оружием. И пищи нет — быков и рис съели.

Мне стало жаль бедного Ваньку. Я дал ему белый сухарь, а потом выволок его из шалаша на солнце. На свету он был жёлт до невероятности.

Недалеко от Ванькиного шалаша Беспойск уже стоял на каком-то ящике и кричал на весь лагерь:

— Ничего не сделали, тысяча ведьм вам в глотку! Зачем с мальгашами перессорились? А хворать разве не стыдно? Что вы, дети, что ли? Никаких разговоров! Все на разгрузку, кто может ноги таскать.

Ему возражал инженер Корби, но он и слушать не хотел. Приказал всем идти к берегу.

Две шлюпки начали свозить с «Постильона» наши запасы: пушки, порох, бочонки с водкой. Все это стаскивалось в лагерь при громких криках радости. Даже больные вылезли из шалашей и кое-что несли. Французы сейчас же начали шутить и русские заулыбались.

Беспойск для начала приказал выпалить из пушки. Потом открыл бочонок с водкой и стал поить всех желающих. Передал докторам мешки с лекарствами и уксус и велел начать лечение. Даже пленных не забыл: подошёл к ним, разрезал верёвки, вызвал переводчика.

Пленные были здоровые, немного сухощавые молодцы с блестящим коричневым телом и прекрасными длинными зубами. Они, должно быть, ждали, что их сейчас лишат жизни. Мрачно и зловеще смотрели на нас, как бы готовясь к прыжку.

Я думал: вот люди, ради которых мы приехали на остров. Сумеют ли они понять нас, поддержат ли наши планы? Первое впечатление от них было самое безотрадное. Казалось, что это звери, попавшие в беду.

— Объяви им, что они свободны, — сказал Беспойск переводчику.

Тот произнёс несколько туземных слов. Но пленные по-прежнему стояли без движения. Очевидно, освобождение при таких обстоятельствах не укладывалось в их понимании.

— Водки! — закричал Беспойск. — Мы их сейчас развеселим!

Принесли целый кофейник водки. Беспойск налил полную чарку и поднёс одному из мальгашей. Тот думал, что это яд, и выплеснул водку на землю. Тогда Беспойск налил другую чарку, выпил её сам и захохотал. Потом снова поднёс мальгашу. Тот выпил и закричал:

— Бо!

Беспойск споил мальгашам весь кофейник. А затем велел переводчику сказать:

— У нас не будет вражды. Кто завтра придёт без копья в лагерь, получит по кружке водки. Пусть приходит много народу. Мы здесь будем строить дом. Кто будет нам помогать, тем мы будем платить. Гоните сюда быков и тащите рис. Мы всё купим немедленно и вас не обидим. А теперь идите!

Чёрных вывели за ограду, и они, как волки, пустились бежать со всех ног. Даже не оглядывались ни разу. Лес закрыл их своими листьями. И я понял, почему наши боятся ходить в лес поодиночке.

Инженер Корби, когда у него под руками были материалы и здоровые люди, мог проявить себя с самой лучшей стороны. Через час после нашего появления в лагере он уже соорудил из холста большую палатку. Это был наш провиантский склад. Туда мы вкатили наши бочки с порохом и водкой, а пушки расставили вдоль забора, по указаниям майора Мариньи, командира волонтёров.

Когда склад был готов и меры обороны лагеря приняты, Беспойск послал меня на «Постильон» к Сэно. Надо было везти на берег мелкие товары, предназначенные для мены. Но когда я сказал об этом Сэно, он сделал удивлённое лицо и заявил, что на корабле больше ничего нет. Сначала я думал, что он решил украсть всю партию сразу и морочит меня. Я полез в трюм, но там действительно ничего не было, кроме ненужного корабельного старья. Тогда я вернулся к Сэно:

— Где же те вещи, которые губернатор пообещал отпустить нам?

— Он их оставил у себя на Иль-де-Франс. Сказал, что нам довольно и пушек.

— Но чем же мы будем платить туземцам за работу?

— А это вы узнайте у господина Беспойска…

Я поспешил к Беспойску и сообщил ему прискорбную новость.

— Я так и думал, — сказал он спокойно. — Не мог же Майар не устроить нам прощальной пакости.

— Но что же мы будем давать мальгашам, барон?

— Прежде всего не зови меня больше бароном. Здесь не Париж. Зови губернатором. Ведь я губернатор Мадагаскара. А что касается товаров, то нам надо что-нибудь придумать. Может быть, кому-нибудь придётся съездить на Иль-де-Франс. Он сделал несколько распоряжений и уехал ночевать на «Постильон», где у него остались жена и маленький сын. А. я пошёл по лагерю без всякой определённой цели. У ворот Андреянов приколачивал доску. На ней по-французски и по-русски было написано:

«По распоряжению губернатора к реке ходить только с оружием. В лес не ходить совсем».

Вот в какую сторонку занесло нас в конце концов! Я припомнил мученическую смерть Панова и стрелу, которая оставила метину у меня на плече. Стало невесело.

Вечером мы все собрались в палатке, которую Беспойск велел разбить на всякий случай. Наступила чёрная ночь. Огненные жуки, как пули, протыкали воздух. Из лесу неслись странные крики, и нельзя было понять, кричали это люди или звери. Обстоятельный Сибаев высказывал свои соображения о колонии:

— Жить здесь не сладко будет. Больно страна сырая. А лес тесный, не пройдёшь сквозь него. И чёрные злые.

— Да, не разживёмся здесь, — простонал Чулошников, который все ещё надеялся разбогатеть.

— Ничего, братцы, как-нибудь обернёмся, — пытался смягчить положение Ерофеев. — Тоже ведь не лыком шиты.

Мы ещё поговорили некоторое время, а потом легли спать. Я долго не мог заснуть и вышел посмотреть на небо. Оно не было похоже на наше, камчатское. Все звёзды другие. И это подействовало на меня скверно. Как будем дальше жить? Ведь платить чёрным за рис нечем. Даже думать не хотелось об этом. Одно оставалось — лечь спать. И я заснул, утешив себя пословицей, что утро вечера мудреней.

Утро действительно оказалось мудреней вечера. Я проснулся рано и вышел посмотреть на бухту. Недалеко от берега наш маленький «Постильон» спал на якоре. Но вдали я увидел какой-то другой, большой корабль, который очень медленно шёл к нам на буксире шлюпок. Я присмотрелся и увидел, что это «Дофин», на котором мы шли из Макао во Францию. У меня сейчас же от сердца отлегло. Я смекнул, что с корабля этого нам можно получить товар. Растолкал Лапина и Сибаева. Мы сбежали к берегу и уселись на туземную лодку, выдолбленную из одного ствола. На этой лодке мы подошли к «Постильону».

Я поднялся на палубу и тихо постучал в каюту Беспойска. Он вышел с намыленными щеками и бритвой в руках.

— Что случилось?

— Сюда идёт «Дофин», губернатор.

— Ты что, заболел, что ли?

— Нет, здоров. Смотрите сами.

Не могло быть никакого сомнения, что корабль этот был «Дофин». Беспойск хлопнул в ладоши, обтёр щеки и вернулся к себе в каюту. Обратно вышел со шкатулкой.

— Считай деньги. Только смотри, чтоб ветер их не разнёс. Это мои личные.

Я начал считать и увидел, что денег много — тысячи ливров ассигнациями. Кончив подсчёт, заявил Беспойску:

— Пятнадцать тысяч ливров.

— Мы их сейчас пустим в оборот.

И мы отправились на «Дофин», который как раз в это время гремел якорем.

Капитан на «Дофине» был знакомый. Он сообщил, что потерпел небольшую аварию по пути с мыса Доброй Надежды и зашёл на Мадагаскар, чтобы срубить несколько деревьев и запастись водой. На пятнадцать тысяч ливров он отпустил нам много материй, ниток, железных изделий. Теперь мы смело могли поджидать туземцев с их быками и рисом.

 

3. Первые шаги

Если бы не лихорадка, наше положение на Мадагаскаре было бы не так плохо. После всех смертей и дезертирств у нас все же осталось около полутораста человек колонистов. Из этого числа сто человек вербовались как солдаты. Но по условиям найма они должны были не только сражаться, но и ходить в далёкие разведки, держать караулы и даже наблюдать за работами. Во главе этого отряда стоял майор Мариньи, отставной военный очень доброго нрава. Совершенно непонятно было, как он сделался солдатом, и ещё непонятнее, зачем понесло его на Мадагаскар. Возможно, что его привлекло жалованье, которое было всем выдано во Франции за год вперёд. Помощником у него был молодой лейтенант Демарш. Этот бежал из Франции от долгов и все время очень скучал.

Помимо солдат, с нами были мастеровые различных специальностей. Правда, все они совершенно не предполагали, в каких условиях им придётся работать. Но всё-таки каждый из них знал своё дело. Мастеровыми руководил Корби, о котором я уже говорил. Далее, с нами были доктора, несколько канцеляристов и заведующий складами Сэно. Конечно, все эти люди ничего не сделали бы и разбежались, если бы во главе дела не стоял Беспойск. Здесь, на Мадагаскаре, он мог проявить себя во всей полноте.

Он одинаково был способен на большое дело и на малое. В нём соединялось сразу несколько человек. Сегодня он был крикуном, на другой день — хитрецом, но каждый день он не знал усталости и страха. Он горел мыслью, которую принуждён был скрывать. Кучка в полтораста колонистов на берегу и их деятельность его мало интересовали. Он приехал сюда для тех сотен тысяч чёрных, которых скрывала от нас стена тропического леса. Он не знал этих чёрных и они не знали его, но он верил в то, что они поймут в конце концов, в чьих интересах высадился он на этом сыром берегу, объединятся, забудут свою дикарскую лень и примутся за работу по плану, который он составил в Париже. К этому он решил двигаться хитростью, насилием, уговорами, но неуклонно. Он совершал малое, имея в виду большое. Он не стукнул бы пальцем о палец, если бы это было безразлично для его основного дела. Только один он из всех нас умел видеть среди бедствий и нищеты ростки Государства Солнца.

Конечно, государство это было где-то далеко в будущем. Пока наши намерения были гораздо скромнее. Нам надо было выстроить себе дома, чтобы справиться с болезнью, и затем не умереть с голоду. И того и другого не сумел сделать наш авангард. И вот Беспойск со всею энергией принялся навёрстывать то, чего не сделал Корби.

Его доброе отношение к чёрным уже сказалось на другой день после нашего приезда. Мы не успели ещё водворить в склад новых запасов с «Дофина», как увидали большую группу мальгашей, которая не спеша двигалась от леса к нашему лагерю. Правда, в руках у мальгашей были копья, но они пели какую-то песню не боевого склада. Беспойск приказал зарядить пушки картечью и в сопровождении переводчика вышел к ним навстречу. Сзади Лапин катил небольшой бочонок водки. Я замыкал шествие с полдюжиной кружек в руках.

Мы подошли близко к мальгашам, они прекратили пение. Слышно было, как они дышат сосредоточенно, и мы чувствовали уже запах их тел. Как бы заранее сговорившись, чёрные начали усаживаться в кружок. Мы оказались посередине. Теперь картечь в наших пушках уже не могла помочь нам.

Беспойск сел на бочонок и велел передать переводчику:

— Вот я приехал на ваш остров и хочу жить в мире с вами. Но надо, чтобы и вы не обижали моих людей.

В ответ на это мальгаши замурлыкали, а один из них, очень высокого роста, с белой тряпкой на плечах, вышел вперёд. Его волосы были заплетены косичками, и в одной руке у него был маленький белый щит. Он произнёс длинную речь, ударяя себя в грудь и показывая то на лес, то на море.

Переводчик сказал:

— Мальгаши рады приезду белых. Но они очень не любят, когда белые стреляют в них из ружей. Пусть лучше этот порох и этот свинец им передадут в руки без помощи ружей. Тогда все будет хорошо.

Беспойск ответил:

— Никто в вас не будет стрелять, и товары вы от нас всегда получите. Мы хотим выстроить тут деревню, и вы должны помочь нам в этом. За работу будем давать материю и нитки. Кроме того, гоните к нам побольше быков.

Мальгаш ответил:

— Если не будет стрельбы, вы без быков не останетесь. И дома мы вам построим, где вы прикажете.

Беспойск спросил, обращаясь к высокому вождю:

— Как тебя зовут?

— Силюлю, вождь племени силюлю.

— Водки! — закричал Беспойск и соскочил с бочонка.

Лапин вышиб дно, я начал наполнять кружки. Мальгаши оказались прекрасными ребятами. Они выпили весь бочонок до дна, а после этого станцевали нам немного. Мир был восстановлен.

Уже к вечеру больше сотни чёрных пришли к нам строить дома. Они воткнули свои копья в землю и взялись за топоры.

Наши плотники на Мадагаскаре сидели без дела. Они привыкли строить из готовых брёвен и досок, а ничего этого у нас не было. Да и заготовить трудно было. Мы не знали сортов деревьев, а те, что были в ближнем лесу, для стройки годились мало. Об их древесину ломались зубцы наших пил.

Строительные приёмы мальгашей были иные. Они делали нам дома из веток и листьев. Это были какие-то гнёзда на ножках. Но на первое время лучшего и не требовалось.

Инженер Корби вычертил план нового города. Пока это были две улицы, пересекающиеся крест-накрест. Посередине находилась площадь. Весь город мы решили обнести крепкой стеной, к которой прилегали бы загоны для скота.

Я уже видел на Формозе, как быстро строятся тропические домики. Поэтому нисколько не удивился, что через четыре дня наша деревня была готова. Правда, ещё не было сплошного забора вокруг, но улицы уже заполнились домиками. В домах мы повесили гамаки и поставили сундуки. Деревня была названа Люисбургом, в честь французского короля. На главной площади развевался французский флаг.

Самому Беспойску мальгаши выстроили тоже плетёный дом, но значительно выше и больше наших. В этом доме было несколько комнат и терраса по фасаду. Окна закрыли кисеёй, и жена Беспойска с нянькой и сыном переехала с «Постильона».

Как только корабль освободился, Беспойск дал приказ капитану Сонье идти на Фуль Пуэн, северный мыс Мадагаскара. Там капитан должен был организовать постройку форта и магазина. Капитану даны были нужные товары, и «Постильон» ушёл. Мы оказались отрезанными от мира.

Но плакаться нам было некогда. Работа кипела. Наши плотники с помощью мальгашей уже выбрали нужные сорта деревьев, валили лес и распиливали его на доски. Было предположено выстроить деревянный склад и контору. Из камней сложили горн. Так возникла кузница, где чинили инструменты и точили топоры. По настоянию майора Люисбург опоясывался земляным валом, и у нас не хватало лопат. Скоро и лопаты стали выделываться в кузнице.

Даже больные на наших глазах начали поправляться. Горькая хинная корка многих поставила на ноги, уксус и водка ей помогли.

И по части питания дела были не так плохи. В нашем загоне стояло двенадцать быков, выменянных на товары. И мы ожидали ещё стадо голов в тридцать.

Все начало налаживаться быстро, прямо как по команде. Можно было уже думать, что твёрдое основание колонии заложено. Беспойск собирался ехать внутрь острова, знакомиться с племенами, как только земляной вал вокруг города будет закончен. Он считал, что добрые отношения с туземцами завязаны и теперь надо развивать их. Но он ошибся. Все наши главные беды были впереди.

 

4. Враги и друзья

Все началось с пустяков. Ночью из вагона пропал чёрный бык. Чулошников, который заведовал скотным двором и у которого этот бык был записан на особой доске углём, явился с доской к Беспойску и доложил ему о пропаже быка. Чулошников с двумя волонтёрами обегал опушку леса и заросли у реки, но не нашёл ничего. Он вернулся и сообщил, что не иначе, как чёрные увели быка. Они не принимали никакого участия в поисках и все время пересмеивались.

Тогда Беспойск издал распоряжение, что после захода солнца никто не имеет права приближаться к скотному двору. Часовые получили приказание стрелять после двух предупреждений. Все это было объявлено мальгашам через переводчика.

И несмотря на это, в ту ночь часовые окликнули двух чёрных, но те не ушли. Часовые стреляли и ранили одного. Его притащили в лагерь и оставили там до утра, чтобы выяснить, зачем он гулял ночью так близко от скотного двора. Но утром мы не нашли его. Каким-то образом он убежал.

На другой день в лагерь явились двадцать мальгашей со щитами и копьями. Они подошли к дому Беспойска и вызвали его на улицу. После этого Силюлю, который был во главе группы, произнёс длинную речь.

Беспойск спросил у переводчика:

— Что он говорит?

Переводчик ответил:

— Он просит перевести его речь уже после того, как они уйдут из лагеря.

— Ну хорошо, пусть уходят.

Мальгаши ушли, переводчик сказал:

— Он просил передать, что за каждого убитого чёрного будет убито пять белых.

— Только и всего?

— Да. Раненый был братом Силюлю.

Беспойск дал распоряжение немедленно прекратить все работы в лесу. Люди были переведены на земляные работы в лагерь. Несколько дней прошло спокойно. Но чёрные один за другим под разными предлогами покидали работы. Они вынимали из земли свои копья, возвращали наши лопаты и уходили в лес. В конце недели у нас не осталось чёрных рабочих.

Зато в один прекрасный день в лагерь явились женщины-мальгашки. У них были с собой целые корзины плодов мангового дерева. И они предлагали нам купить эти плоды и уступали их по одной иголке за корзину.

Это показалось подозрительным. Женщины в лагерь к нам никогда не приходили раньше. Мы предложили мальгашкам самим попробовать плоды, но они побросали корзины и разбежались. Наш доктор определил, что плоды были отравлены.

Таким образом началась скрытая борьба на хитрость и выдержку. В борьбе этой чёрные пользовались преимуществом знакомства с местными условиями, мы — нашей сообразительностью. Следующий день подтвердил, что надо опасаться нападений отовсюду.

Недалеко от лагеря протекала речка, в которой мы брали воду. Река текла по болоту, и через это болото была устроена гать из сучьев. Как раз в том месте, где гать подходила к воде, ночью кто-то загромоздил реку ветками какого-то неизвестного дерева. На ветках были небольшие твёрдые листья и ноздреватые жёлтые плоды величиной с крупную грушу. Наш доктор долго рассматривал эти плоды и наконец сказал:

— Это танген.

Слово «танген» нам ничего не говорило. Поблизости от нашего лагеря таких деревьев не было. Но доктор тут же сообщил, что танген — это страшный мадагаскарский яд. Ядом этим мальгаши пользуются исстари, чтобы сводить счёты с врагами. Мы выловили все ветки, но пить воду не решились. Тогда Беспойск дал два распоряжения. Первое — вырыть колодезь в лагере, и второе — идти вверх по реке, рубить и жечь все тангены, которые попадутся на пути.

Пятьдесят волонтёров выступили в военную экспедицию против тангенов. Много деревьев было повалено и сожжено в несколько ближайших дней. И колодезь с хорошей водой появился в центре нашего лагеря.

И вот тогда, совершенно для нас неожиданно, прибыли послы от Силюлю с предложением перемирия. Они заявили, что белых победить нельзя и надо бросить борьбу. Они просили Беспойска выйти на другой день на равнину перед лесом, чтобы заключить договор дружбы.

У послов Силюлю вместо копий были в руках пистолеты, которых раньше мы никогда не видали у чёрных. Произнося нам похвалы, силюлю смотрели насмешливо. И переводчик-негр после их ухода сказал:

— Мира не будет. Они хотят убить губернатора.

Несмотря на это, Беспойск всё-таки решил идти к лесу Он взял с собой лейтенанта Демарша и сорок человек волонтёров. Взамен бочонка водки он приказал выкатить небольшое орудие.

Все это не понравилось племени силюлю. Чёрные даже не начали переговоров, а прямо бросились в атаку. Волонтёры завернули орудие и грянули картечью по лесу. Силюлю пустились бежать.

Беспойск, раздосадованный, вернулся в лагерь. Он всё-таки рассчитывал, что переговоры приведут к хорошему концу. В тот же вечер, чтобы обезопасить от ночного нападения свою семью, больных и порох, он приказал перевезти несколько лёгких домов на остров, который был в версте от берега.

Мы перевезли на остров хижины, бочки с порохом и два орудия. Туда же переправили наших больных. Доктора нашли, что воздух на острове лучше, нежели на берегу. И с тех пор остров этот стал называться Госпиталем.

Через несколько дней неожиданное открытие до некоторой степени разъяснило нам причины вражды чёрных. Андреянов и Ерофеев пошли потихоньку в лес, чтобы изловить живьём обезьяну. Они хотели отправить её на остров в подарок молодому Беспойску. Обезьяны матросы не поймали, но им пришлось видеть кое-что полюбопытнее. На опушке леса они заметили неизвестного белого человека, который в подзорную трубу рассматривал наш лагерь. Услышав шаги матросов, человек сложил трубу и скрылся за деревьями.

Обо всём этом Андреянов рассказал мне по секрету. Я сейчас же сообразил, что человек с трубой мог быть только шпионом с Иль-де-Франс. Конечно, он привёз с собой пистолеты на Мадагаскар и раздал их чёрным. Генерал Майар решил продолжать борьбу с нами! Надо было срочно сообщить об этом Беспойску, который уехал ночевать на остров.

Вместе с Андреяновым мы приплыли к острову на туземной лодке. Беспойск очень обрадовался нашему сообщению.

— Значит, чёрных подстрекают, — сказал он. — Это хорошо. Так им легче будет разобраться, с какой стороны находятся друзья.

— Но поймут ли они, что друзья — это мы? Ведь мы угощаем их картечью!

— Мы стреляем в них, это верно. Но мы делаем это для того, чтобы сберечь нашу жизнь, которая им нужна. Через год они будут носить нас на руках. Брось скулить! Через пять лет ты не узнаешь Мадагаскар.

— Но сегодня ночью они опять могут произвести на нас нападение.

— Мы его отобьём. Сейчас я еду с вами на берег.

Мы вышли из ложбинки между скал, в которых помещались хижины Острова Госпиталя. Спустились к морю, сели в лодку. Андреянов налёг на вёсла, и мы поплыли по бухте.

Сомнения меня мучили. Мне казалось, что отношения наши с туземцами приведут нас к гибели. Из нужды мы сделались завоевателями, хотя никогда не хотели этого. Может быть, мы останемся живы, но Государство Солнца не будет построено.

Беспойск заметил, что вид у меня печальный, закричал весело:

— Лёнька, ты посмотри лучше на небо! Разве на Камчатке ты видел что-нибудь подобное?

Я поднял голову. Небо было таким, каким я не видел его даже на Мадагаскаре. Казалось, что какой-то дикий мастер разрисовал его грубыми красными и зелёными полосами. Очень высоко неслись золотые перистые облака, похожие на несметную стаю рыбок. Мы вышли на берег, все ещё продолжая смотреть на это чудесное закатное небо. К нам подошёл переводчик-негр.

— Ураган будет, — сказал он.

— Когда ураган будет?

— Завтра.

— Почём знаешь?

— Небо красиво очень. И быки беспокоятся. Надо крыши верёвками привязывать.

Но мы не привязали крыш, так как не знали, какие ураганы бывают в этих местах. Да и ночь наступила. Над лагерем всплыла луна, и я заметил, что вокруг неё было серебряное кольцо. Потом в темноте с океана начали налетать морские птицы. Они падали прямо на землю и разбивались насмерть. Но мы готовились к ночному нападению и не обратили на это особого внимания.

Однако ночью нападения не было. А рано утром буря обрушилась на наш лагерь. К чему мы могли привязать крыши, когда и стены наших домиков полетели по воздуху?

Высокие пальмы на берегу пригибались своими листьями к земле, как былинки. Лес шумел и стонал. Воздух был такой же жёсткий, как вода, и мы должны были ползать на четвереньках по лагерю. Если бы мы были суеверны, мы могли бы подумать, что невидимые боги чёрных пошли на приступ нашего лагеря вместо племени силюлю. Мы решительно ничем не могли ответить на этот приступ. Нам надо было хоть как-нибудь спасти самих себя.

Последней слетела крыша в доме Беспойска. Я вбежал к нему в комнату из одних стен. Он сидел, ухватившись руками за голову. Он не мог себе представить, что случится с его семьёй на острове.

— Уедем отсюда! — закричал я, стараясь пересилить рёв ветра. — Все, что мы построили за это время, разрушено.

Беспойск махнул рукой и закричал мне в ухо:

— Но разве ты забыл, что в Государстве Солнца дома будут каменные. Им не страшен ветер…

Ураган прекратился только к вечеру. Он перешёл в проливной дождь. Этот страшный дождь размыл то, чего не разрушил ветер. От всего Люисбурга остались только пушки, дом Беспойска без крыши, горн и квадратный ров, полный воды. Мы оказались в худшем положении, чем в первый день нашего приезда. У нас ничего не было. И даже наши враги не пожелали напасть на нас — так мы были беспомощны.

Утром Беспойск приказал всем раздеться, сушить одежду, чинить заборы, разыскивать хижины и разбросанные вещи. Наладив работу, он сам уехал к семье на остров.

У нас уже теперь появился некоторый опыт в деле построек. На лесной опушке мы находили целые хижины, унесённые ветром, и водворяли их на место. Ветер не сдвинул моего сундучка, но гамак мой улетел далеко. Однако и гамак мне удалось разыскать вместе со стеной. Ванька, который уже достаточно оправился от лихорадки, помог мне восстановить хижину.

Но мы не успели окончить нашей работы, как на побережье раздались дикие крики и удары в барабан. Сначала мы подумали, что это силюлю решили сделать нападение с другой стороны. Побросав работу, мы взялись за ружья и пушки.

Но мы напрасно приготовились к обороне. По берегу шествовала многолюдная процессия явно торгового характера. Среди марширующих людей мы заметили и быков, которые обыкновенно не участвуют в военных операциях. Погонщики длинными палками колотили этих быков по бокам в такт маршу. Впереди процессии шёл широкоплечий мальгаш с длинными усами и курчавой головой. Не доходя до нашего лагеря с четверть версты, процессия остановилась.

Мы выслали переводчика, чтобы узнать, в чём дело. Переводчик вернулся и сообщил, что это пришли ангоны, злейшие враги силюлю. Они прослышали про нашу войну и явились предложить нам договор дружбы и торговли.

Мы уже знали, что семья Беспойска осталась невредимой на острове. Поэтому немедленно за ним была послана лодка. Он приехал и сейчас же вступил в переговоры с вождём ангонов относительно цены быков. Быки были куплены все целиком. Кроме того, ангоны обязались помочь нам в восстановлении лагеря. Но этого мало. Беспойск заключил с вождём ангонов торжественный договор дружбы — кабарр, основанный на крови. Для этого они оба разрезали себе руки и обменялись каплями крови. Потом ангоны заявили, что они немедленно выступают в поход на деревни силюлю.

— Лёнька! — сказал мне Беспойск. — Ты видишь, что происходит? Мы построим пока своё благополучие на вражде чёрных между собой. Но мы не для этого приехали. Может быть, силюлю заслужили того, чтобы стереть их деревни с лица земли, и мы можем это сделать теперь при помощи ангонов, но я не допущу этого. Запомни.

И он заявил ангонам, нашим новым друзьям, что вместо похода мы будем лучше пить водку и танцевать.

И сейчас же была принесена неизменная водка, спутник радости. Ангоны выпили и спели нам свои песни об урагане над островом. Ураган застал их в лесу, и они едва спаслись. Пели они хорошо, подражая вою ветра. Потом французы спели свои песенки о вине и о девушках. И, наконец, русские раскачались и тоже запели о несчастье и лебеде. Потом все вместе начали плясать.

Тут у нас появились друзья на острове — друзья, которые уже больше не изменяли нам. Их приход принёс нам счастье. Не успели ещё ангоны починить все наши хижины, как явились послы от силюлю. Они прослышали, что мы заключили договор дружбы с ангонами, и пришли мириться. Силюлю боялись, что этот новый союз принесёт несчастье их племени. Беспойск принял послов хорошо, но от договора дружбы отказался. Он просил племя силюлю прежде выдать белого человека, который раздаёт пистолеты. Силюлю сделали вид, что они ничего не знают об этом человеке, а потому не могут выдать его. Но они согласились приступить к работам в лесу и лагере и обещали своим хорошим поведением заслужить прощение.

К этому же времени надо отнести возвращение «Постильона» с Фуль Пуэн. Капитан Сонье выполнил все поручения Беспойска. Он заключил договор дружбы с племенем хиави и произвёл мену. «Постильон» вернулся, нагруженный рисом сверх меры. Мы пересыпали рис в наши кладовые и теперь долго могли не заботиться о продовольствии.

Воспользовавшись прибытием корабля, Беспойск приказал Сонье обследовать побережье бухты Антонжиль. Наша постоянная вражда с мальгашами заставляла нас отсиживаться в лагере. Окрестности нам были известны всего на пять вёрст кругом. Мы не могли дольше оставаться в этом узком кольце.

Вместе с Сонье на разведку поехал Сибаев. Корабль был в плавании четыре дня. По возвращении Сибаев доложил, что верстах в десяти от Люисбурга в бухту впадает судоходная река, которую туземцы зовут Тингбаль. По реке этой можно проникнуть в глубь страны на лодках.

Беспойск немедленно приказал готовиться к экспедиции. Он хотел сам поехать вверх по реке, заключить договоры дружбы с новыми племенами, приобрести новых союзников. «Постильон» же ушёл за рисом на Фуль Пуэн.

Но экспедиции Беспойска в глубь страны в те дни не суждено было состояться. Опять на нас нахлынула волна несчастий. И наша деятельность замерла.

 

5. Полоса дождей

Страшный ураган, который пронёсся над островом, был началом здешней, мадагаскарской зимы. Конечно, для нас эта зима была смешна, жара оставалась почти прежней, но начали выпадать частые и обильные дожди. А следом за ними лихорадка снова пошла косить наши ряды.

Болезнь эта не всегда бывала смертельна, но она страшно изнуряла людей. Мы все, кроме Беспойска, перехворали ею более или менее сильно. И я всегда с ужасом представлял себе, что когда-нибудь свалится и Беспойск. Тогда все наше дело должно было остановиться или даже умереть.

Было жарко, но больные дрожали от холода и кутались в плащи. Часовые засыпали на посту с ружьями в руках, и их нельзя было разбудить. Много чёрных с началом дождей ушло в глубь острова. Работы производились слабо. Люисбург стал похож на сонное царство. Но хуже всего было то, что в лесу опять появился неизвестный белый человек.

Его видели несколько раз, но всё разные люди. Поэтому сведения о его внешности были самые разнообразные. Но все мы одинаково чувствовали, что работает он в лесу не в наших интересах и что, может быть, он проявит себя в тот день, когда лихорадка повалит нас всех на землю.

Я в то время только что оправился от болезни. Так как от слабости я не мог ходить далеко, Беспойск назначил меня в помощь Сэно, который только что заболел. Таким образом, я был привязан к складу, и меня очень тяготило, что я не могу принять участия в раскрытии тайны неизвестного человека. Впрочем, благодаря случаю мне удалось кое-что сделать в этом направлении. Я стал замечать, что в домик, где лежал Сэно, довольно часто приходят французы и очень подозрительным шёпотом о чём-то разговаривают. Я набросал рисовой соломы возле стенки, против которой лежал Сэно, и зарылся в этой соломе. Таким образом мне удалось подслушать очень важный разговор Сэно с волонтёром.

— Как только лихорадка меня отпустит, — говорил Сэно, — я сейчас же смоюсь с Мадагаскара. А то здесь и взаправду помрёшь, пожалуй.

Волонтёр сказал:

— Конечно, тебе пора уезжать. Ты думаешь, мы не знаем, что ты продаёшь водку мальгашам за золото?

— Давно уже перестал. Теперь они требуют порох. Скоро у нас будут ружья.

— Откуда?

— Не нашего это ума дело. Я одно могу сказать тебе: всем французам нужно удирать отсюда. И чем скорее, тем лучше. Этой колонии чёртовой не бывать.

— А на чем удирать?

— Кораблик придёт. Пусть здесь остаются русские. Их хорошо успокоят.

— Да на чём же уехать-то? — спросил волонтёр, видимо напуганный. — Говори, на чём уехать?

Но Сэно ничего не ответил. Он застонал, у него начался припадок лихорадки. Солдат начал трясти его.

— Говори, когда придёт кораблик! Ну, говори же!.. Я должен передать это своим.

Но Сэно только скрежетал зубами в ответ. Тут я понял, что он ничего сейчас не скажет, тихо вылез из соломы и пустился разыскивать Беспойска. Мне ясно было, что Сэно находился в связи с человеком в лесу.

Разница между ними была незначительная: один снабжал мальгашей огнестрельным оружием, а другой — порохом.

Я долго искал Беспойска по лагерю, но нигде не мог найти. У его дома мне сказали, что он спит. Он никогда не спал днём, и я решил не будить его — подождать до вечера. Но вечером Сэно сам захотел все рассказать губернатору.

Перед заходом солнца я зашёл к больному за какой-то справкой. Он тихо сказал:

— Никакой справки я тебе не дам. Должно быть, я умираю. Мне сейчас лучше, но двигаться я не могу. Хотел бы попу покаяться, но здесь его нет. Позови губернатора. Я ему открою все, а то меня в рай не пустят.

Сначала мне пришла в голову мысль, что подлый француз перед смертью хочет застрелить Беспойска. Я стоял и раздумывал, идти мне или нет. Сэно изо всех своих сил закричал:

— Ну, иди скорее, а то помру, не покаявшись! Жалости у тебя нет, что ли?

Я побежал за Беспойском как только мог быстро после недавней лихорадки. Но в доме у Беспойска мне сообщили, что и он сам заболел лихорадкой. Я вошёл в его комнату и увидал, что он лежит на койке, вытянувшись, с закрытыми глазами. Я взял его за руку.

— Что? — спросил он и сел на кровати.

— Надо идти, губернатор. Сэно умирает. Перед смертью он хочет сказать вам что-то.

— Пусть умирает без разговоров. Я сейчас не могу.

— Он что-то знает о человеке в лесу, губернатор.

— Тогда другое дело.

Он спустил ноги с кровати.

— Да, надо идти, — простонал он. — Но вопрос, как идти? Лихорадка добралась и до меня.

— Мы вас отнесём на постели.

— Самое лучшее.

И он сейчас же улёгся обратно и уснул. Четверо здоровых волонтёров, несмотря на протесты жены Беспойска, подняли его койку. Мы пронесли его, как труп, по всему лагерю, к нашим складам. И большого труда стоило разбудить его при входе в домик Сэно.

— Что? — опять спросил он и сел на кровати. — Я не могу идти. Внесите меня на постели в дом.

Мы внесли его койку и поставили её рядом с постелью Сэно. Беспойск сделал нам жест, мы вышли. Я притаился за дверью.

Беспойск протянул руку и начал тормошить Сэно. Тот вскочил и в ужасе вперился в кровать, которая появилась рядом с ним.

— Не удивляйтесь, Сэно, — сказал Беспойск тихо. — Я тоже заболел. Но я готов все выслушать. Говорите скорее, а то сознание покидает меня.

Сэно застонал:

— Вы явились слишком поздно, губернатор. Жизнь покидает меня…

И он откинулся навзничь. Беспойск закричал:

— Эй, кто там есть?

Я вошёл.

— Растолкай его.

Я начал трясти Сэно изо всех сил, но как растолкаешь мёртвого?

Пришедший доктор сказал только одно слово:

— Финне.

— Он умер, губернатор, — сказал я, наклонившись к Беспойску. — Но подождите спать. Вы должны дать распоряжение, кто теперь будет заведовать складами.

— Да, конечно. Но я не могу сообразить. Говори мне подряд фамилии всех русских.

— Ванька, Лапин, Андреянов, Сибаев, Ерофеев, Чулошников…

— Стой! — сказал Беспойск. — Это Чулошников торговал в Большерецке рыбой?

— Да.

— Он знает товарное дело. Он и будет заведовать складом. А ты и Ванька будете ему помогать. Начните дело с того, что обыщите это помещение и перепишите все товары. Главное — порох…

Он заснул. Тайна белого человека в лесу так и осталась не открытой. Но зато у нас был теперь новый начальник склада, на которого мы могли положиться.

На другой день мы переправили на остров больного Беспойска. Наши доктора надеялись, что его крепкая натура справится с болезнью.

А у меня теперь было много дела. Вместе с Чулошниковым и Ванькой мы принялись приводить в порядок склад.

Хотя Чулошников мечтал всю жизнь разбогатеть и уехал с Камчатки с этой целью, человек он был честный. Он в ужас пришёл от тех беспорядков, которые царили на складе. Кроме того, покойный Сэно распоряжался нашим имуществом, как своим собственным. В товарах обнаружились недостачи. Зато под кроватью в доме Сэно оказался мешочек с золотом. Так как Сэно отпускал мальгашам за это золото наш порох и водку, Чулошников зачислил золото на склад как казённое имущество. Одно только было плохо в Чулошникове: он едва знал французский язык и все время путал его с мальгашским, а французские меры — с русскими. Тут уж пришлось нам с Ванькой ему помогать и даже учить. Но он был неспособный ученик и так до конца своего заведования складом мер не усвоил.

Со дня отъезда Беспойска на остров деятельность нашей колонии совсем замерла. В довершение всего назначенный Беспойском начальник лагеря майор Мариньи тоже заболел лихорадкой. Мы не успели его даже перевезти на остров, как он умер. Мы с Ванькой в лодочке поехали к Беспойску, чтобы сообщить ему эту печальную новость.

Когда мы вошли к нему в комнату, он, сильно пожелтевший и похудевший, лежал на кровати. Лихорадка все ещё мучила его. Он спросил тихо:

— Ну, как здоровье Мариньи?

— Плохо, — ответил я, не желая сразу открыть правду.

— Тогда почему же вы не привезли его сюда?

— Потому что он умер, — ответил Ванька.

Беспойск сделал гримасу отчаяния.

— Мы все перемрём на этом болоте. Слушай, Лёнька, есть ли у нас в лагере хоть пяток людей, которые могут ходить?

И начал считать здоровых по пальцам и насчитал гораздо более пятка.

— А Сибаев жив?

— Жив.

— Пусть он завтра же отправляется искать новое место для города. Здесь у нас ничего не выйдет.

Я думал, что Беспойск начал бредить и что нам пора уходить. Но он снова заговорил:

— Мне ясно, что лихорадка свирепствует только тут, на берегу. Поэтому чёрные и неохотно ночуют у нас. Мы сделали ошибку, что поселились на болоте. Надо пробиться через лес.

— Как — пробиться? — начал я возражать, видя, что он говорит всерьёз. — Ведь лес тянется на пятьдесят вёрст.

— Знаю, но мы всё-таки должны искать новое место. Я приказываю Сибаеву завтра же утром двинуться на лодке вверх по реке Тингбаль. Хорошо, если бы поехал и Корби. Пусть они найдут какую-нибудь возвышенную полянку на берегу, не дальше десяти вёрст от моря. Там и будет новый город…

Голос его делался все слабее и слабее. Потом он вдруг откинулся навзничь и запел по-польски. Его жена сделала нам знак, чтобы мы ушли. Бедная женщина была совершенно измучена. Её четырёхлетний сын тоже был болен лихорадкой.

— Ванька, — сказал я, когда мы уже были в лодке, — как ты думаешь, он отдал приказ о новом городе в твёрдом уме? Или он бредил?

— Конечно, бредил, — ответил Ванька решительно. — Куда нам строить новый город! И этот разваливается.

— А я думаю, что без нового города нам не обойтись. Я поеду один, если Сибаев откажется. И ты обязан ехать со мной…

 

6. Разведка в глубь острова

Сибаев и инженер Корби не отказались отправиться на разведку. Они нашли мысль о новом городе очень разумной. Мы с Ванькой и Андреяновым поехали с ними. Взяли ещё трёх французов-волонтёров.

С вечера снарядили парусную шлюпку, наполнили её продовольствием. А на другой день рано утром забрали с собой ружья и вышли в море на парусе. До устья реки добрались благополучно. А там сняли парус и пошли дальше на вёслах.

Тингбаль была широкая река, не похожая на нашу болотистую речку, из которой мы брали воду. Но двигались мы вперёд медленно. Путь преграждали деревья, упавшие в воду. Некоторые из них были под водой, другие над водой, и, чтобы пробираться вперёд, нам приходилось то пригибаться, то лавировать от берега к берегу.

Так же как и на Формозе, мы плыли по зелёной пещере. Но здесь пещера была мрачнее. Древний непроходимый лес теснился по обе стороны, и ветви деревьев, как руки, скрещивались где-то высоко над водой. Целые стада попугаев, чёрных и серых, каких я не видал на Формозе, пронзительно кричали нам вслед. Множество других птиц испуганно разлетались при нашем приближении. Нас не замечали только голенастые цапли хохлатки. Они продолжали внимательно смотреть в воду, хотя мы проходили близко от них и могли веслом стукнуть им по носу. Вдруг Ванька закричал:

— Тюлень!

Но это был не тюлень, а крокодил. Он высунулся из воды и смотрел на нас своими прозрачными глазами. Ванька выпалил ему в морду. Он повернулся и исчез в воде. Но сейчас же несколько крокодильих морд, похожих на брёвна, высунулись из воды.

Мы проехали около восьми вёрст, когда лес начал светлеть, и огромная поляна открылась перед нами. Она была покрыта мелким кустарником, над которым кое-где возвышались купы невысоких пальм. Это было как раз то, что нам нужно. Корби велел причаливать к берегу.

— Вот где надо бы строиться, — сказал он, когда мы вылезли на берег. — Ручаюсь вам, что никаких лихорадок здесь не бывает. И растительность тут богаче. Вот эти пальмы, равеналы, называются деревьями путешественников. У нас их и в помине нет.

Мы разбили свой лагерь как раз у подножия этих пальм. Равеналы распростёрли свои листья с севера на юг, как будто сам компас заведовал их посадкой. Кроме того, между черенками листьев и стволом они задерживали дождевую воду в достаточном количестве, чтобы напиться. Эта вода и направление листьев и сделали дерево другом путешественников.

Мы переночевали у подножия этих пальм, а утром обстоятельно оглядели равнину. Она шла по склону холма и была так велика, что на ней можно было выстроить сто таких городов, как наш. Мы нашли несколько зарослей бамбука, необходимого нам для постройки. Большие баобабы, толстые и важные, с листьями на невероятной высоте стояли особняком. Тропические бабочки носились над кустарниками. Они были больше наших камчатских птичек, и на любую из них не жалко было потратить выстрел.

Ни баобабов, ни равенал, ни бабочек мы не видели на нашем гнилом побережье.

Мы возвратились в Люисбург вечером. Не заезжая в лагерь, мы пристали к Острову Госпиталя, чтобы сделать доклад Беспойску.

— Завтра же начинайте стройку, — сказал он, выслушав Корби. — Вызовите сто, двести, пятьсот человек. Сначала забор и несколько домов. Потом — дорогу к морю. Новый город будет называться Городом Здоровья. Это поднимет дух больных.

Так возник наш новый город — Город Здоровья. Через несколько дней сотни мальгашей вырубили кустарник, и на его месте выросли домики. На этот раз их плели из черенков равеналы. Листья равенал шли на крыши. Такие хижины были похожи на корзины.

Между другими домиками строился большой дом для Беспойска. Он был тоже сооружён по туземному обычаю, но мальгаши говорили, что в таких домах живут только вожди. Терраса опоясывала дом со всех сторон. Крыша была так высока, что издалека дом походил на башню.

Город рос. Но гораздо труднее было провести дорогу к морю.

Для этого надо было вырубить просеку через лес, который с момента своего возникновения не знал топора. Некоторые деревья были так толсты, что выгоднее было их обходить, чем рубить. Другие росли в наклонном положении, третьи, уже мёртвые, преграждали путь, и в них надо было выпиливать ворота. Дом Беспойска был уже готов со всеми своими террасами, но дорога едва только проникла в чащу леса. Поэтому мы с Ванькой принуждены были воспользоваться старым путём — рекой, для того чтобы съездить к Беспойску и чтобы пригласить его в новое жилище. Инженер Корби дал нам ещё одно поручение: привезти как можно больше товаров для выдачи мальгашам за срочную работу.

Мы хорошо теперь знали реку и уже не принимали крокодилов за тюленей. По течению мы быстро добрались до устья, а там развернули маленький парус. Недалеко от Острова Госпиталя мы заметили корабль. Это был «Бурбон» с Иль-де-Франс.

— Может быть, сапоги привёз, — сказал Ванька мечтательно.

Последнее время у нас было плохо с сапогами. Мы не привыкли ещё ходить босиком по мадагаскарской земле. А наша обувь вконец износилась.

Мы подошли к острову, высадились и сразу бросились на гору к дому Беспойска. Он сидел на пороге в самодельном кресле.

— Дом для вас готов, губернатор! — закричал я. — Прекрасный…

— Поздно, — сказал Беспойск.

И тут по лицу его вдруг обильно полились слёзы, как у меня в Париже весной.

— Поздно, — повторил он. — Я сам уже выздоровел, а мой мальчик умер час назад.

Мы помолчали.

— Пришёл «Бурбон», — сказал Ванька. — Может быть, привёз сапоги?

— Вряд ли. Наверное, за быками. Поезжай, Лёнька, на склад, скажи Чулошникову, чтобы он выполнил все, что они просят.

Когда мы отходили от домика, я слышал, как зарыдала жена Беспойска.

— Уедут они в Европу на «Бурбоне», помяни моё слово, — вдруг сказал Ванька. — Не останется он здесь.

— Нет, — возразил я. — Ему поздно уезжать. Раз сын его умер, у него осталось только Государство Солнца.

 

7. Город Здоровья

Я уже несколько дней не был в Люисбурге, поэтому не знал никаких новостей. Кто умер, кто выздоровел, как наши быки? Прямо с моря мы побежали к складу и нос с носом столкнулись с Ерофеевым.

Весёлый парень Ерофеев был почему-то страшно смущён. Мы пристали к нему с вопросами:

— В чём дело?

Ерофеев огляделся по сторонам и сказал тихо:

— Белый-то человек, что в лесу ходил…

— Ну?

— Из лесу вышел.

— Где же он?!

— С Чулошниковым чай пьёт.

Мы решили, что Ерофеев шутит, как всегда, и побежали на склад. Чулошников действительно пил чай в обществе высокого француза. Дуя на блюдечко, он смущённо произносил какие-то французские слова и думал, что разговаривает по-французски. Но, судя по всему, собеседники друг друга не понимали.

— Кто это? — спросил я Чулошникова по-русски.

— Да вот, должно быть, на «Бурбоне» с Иль-де-Франс приехал. Говорит что-то, а что — не понимаю.

Я спросил француза, в чём дело.

— Я Ассиз, — сказал он. — Меня прислал губернатор с Иль-де-Франс, чтобы здесь заведовать хозяйством вместо Сэно. Где он?

— Умер недели три назад.

— Тем лучше. Значит, я прибыл вовремя. Где я могу увидеть губернатора?

— На острове. Он болен.

— Так. Если он умрёт, я здесь буду губернатором. Мне это пообещали на Иль-де-Франс. Беспойском там недовольны.

— Он не умрёт, — сказал Ванька решительно. — Скорее вы умрёте. Привезли вы нам сапоги?

— Нет, не привёз. Денег привёз два мешка. Ассигнаций и серебра.

— На что же нам деньги? Нам штаны нужны и сапоги.

— Этого я не знаю. Мне велено передать деньги.

Я попросил Ваньку отвезти Ассиза на остров, но лишнего не болтать. Мне ясно было, что в лице этого француза мы получили нового шпиона с Иль-де-Франс. Ванька и Ассиз ушли, а я принялся расспрашивать Чулошникова о новостях. Новостей было мало. С «Бурбона» требуют быков и риса. Четыре француза убежали с ружьями.

— Куда же они могли убежать?

— Неизвестно. Наверное, на «Бурбоне» уедут.

Мне показалось это правдоподобным. Не был ли «Бурбон» тем корабликом, о котором говорил Сэно перед смертью? Потом я спросил Чулошникова, что он может отпустить в Город Здоровья для расплаты с мальгашами. Оказалось, что у него товаров нет.

— Как же тогда дорогу-то вести?

— Ума не приложу. Может быть, Беспойск что-нибудь придумает?

Я побывал у Беспойска и говорил с ним о нашем тяжёлом положении. Он сказал:

— У нас есть только деньги, но смешно ими платить мальгашам. Впрочем, на днях я сам буду в Городе Здоровья и что-нибудь придумаю. Мы перенесём центр жизни туда. А в Люисбурге пусть посидит господин Ассиз.

Через несколько дней Беспойск приехал в новый город. С ним была его жена, очень похудевшая после смерти ребёнка. Мы их поселили в новом доме, который всем нам казался чудом строительного искусства.

Вскоре после своего приезда Беспойск объявил, что он назначает собрание вождей всех окрестных племён. Гонцы были разосланы повсюду. И вот к нам в Город Здоровья начали прибывать вожди с небольшими отрядами воинов. В короткий срок собралось около двадцати вождей. Даже говасы пришли из центра острова.

Это было первое большое собрание мира. Беспойск приказал для начала жарить быков и выставил водку, нашу последнюю водку. После обеда на главной площади были постелены циновки, и вожди уселись в кружок. Беспойск долго говорил с ними.

Он говорил о том, что время недоверия кончилось, пора приниматься за общую работу. Надо сообща решить, где строить торговые пункты, какие дороги проводить.

Вожди уже почувствовали сладость торговли, когда чёрные быки превращаются в бутылки с водкой, а рис — в порох. Поэтому они отнеслись с серьёзностью к словам Беспойска. Они просили его передвинуть торговые пункты внутрь острова и подтвердили, что проведение дорог — неотложное дело. Чёрные быки застревают в лесу, а по дорогам они могут дойти до самого моря. Важно также сделать реку Тингбаль судоходной, чтобы можно было на лодках сплавлять рис.

Все ближайшие племена объединились в своих решениях. Они предоставили в распоряжение Беспойска двести человек для очистки реки и ещё двести для проведения дорог. Потом было решено устроить постоянный базар около нового города, куда мальгаши могли бы пригонять быков. Были утверждены твёрдые цены на быков в порохе, водке и мануфактуре. Беспойск раздал вождям серебряные французские деньги, привезённые Ассизом, и объяснил, что это такое. Деньги очень понравились вождям, и каждый из них прижал к сердцу полученную монету. Потом Беспойск сказал, что он хочет завести свои рисовые поля по берегу реки, и просит помочь ему. И в этом отказа не было.

Когда все решения о торговле были приняты, на собрание пришла жена Беспойска, Ирина. Она была похожа на сумасшедшую. Волосы её были распущены по плечам, и широкое белое платье спускалось до земли и тянулось сзади. Она сказала:

— У меня умер ребёнок от вашей лихорадки, и я теперь осталась одна. Я хочу принести пользу вашим детям и вашим матерям. Мне говорили, что на острове есть обычай класть новорождённых детей на дорогу и после этого гнать по дороге стадо. Остаются живыми немногие, только те, кого не затопчут быки. Передайте вашим женщинам, что пришла пора уничтожить этот обычай. Я буду делать подарок каждой матери, которая не положит своего ребёнка на дорогу. И вы должны разъяснить вашим женщинам, что делать этого нельзя.

Вожди подтвердили, что такой обычай существует у некоторых племён. Другие от него отказались. Пришла пора покончить с ним совсем.

Потом жена Беспойска сказала, что она будет учить французскому языку молодых мальгашей и они сделаются переводчиками и будут хорошо зарабатывать. Вожди сейчас же назначили двадцать смышлёных ребят, по одному от каждой деревни. Собрание закончилось ночным пиром и играми. Мы стреляли из ружей в цель, а потом жгли фейерверки. Вожди отправились в свои деревни очень довольные.

С этого дня у нас не было недостатка в рабочей силе. Вокруг нашего города на равнине быстро выросло несколько деревенек. Мальгаши и говасы перебрались сюда вместе со своими семьями, курами и ручными обезьянами. Они всегда могли найти работу в нашем городе. На новых рисовых полях мы предложили работать исполу. И мальгаши согласились на это. Земля Мадагаскара почти без всякой обработки давала огромные урожаи. Солнце здесь исправно делало своё дело.

Помимо засева рисовых полей, у нас были и другие работы. Беспойск задумал выстроить небольшой форт в центре города, и чёрным землекопам надо было платить. Но у нас к этому времени появились и нужные товары.

Капитан Сонье, возвращаясь с Фуль Пуэн, захватил купеческий корабль, который пытался самостоятельно торговать с мальгашами. Так как ещё в Париже было решено, что вся торговля будет совершаться через нашу колонию, Сонье привёл корабль в Люисбург как контрабандиста. Беспойска срочно вызвали на разбор этого дела. Я, Ванька и Андреянов повезли его в лодке в Люисбург.

Капитан купеческого корабля, он же и собственник товаров, Ольвье страшно кричал и возмущался. Он говорил, что Мадагаскар спокон веку был вольным островом и что у него даже есть разрешение из Иль-де-Франс на торговлю. Очень бурный разговор этот кончился к общему удовольствию.

— Сколько вы заплатили за ваш товар? — спросил Беспойск.

— Тридцать пять тысяч ливров.

— Получите сорок и убирайтесь на все четыре стороны.

И Беспойск заплатил ему сорок тысяч ливров из того мешка, который привёз Ассиз с Иль-де-Франс. Французские ассигнации, присланные как издевательство, таким образом пригодились. А мы сделались хозяевами целой горы товаров.

Беспойск приказал немедленно же сгружать запасы в магазин. Он послал Андреянова за Ассизом. Андреянов вернулся с французом, отвёл меня в сторону и сказал:

— А верно Ерофеев говорил. Этого Ассиза мы и видели в лесу.

— Да будет тебе болтать. Он на «Бурбоне» приехал.

— Говорю, он в лесу был. Я его трубку узнал зрительную. Ни у кого такой другой нет.

Вечером мы имели совещание с Беспойском по этому вопросу. Не могло быть никаких сомнений, что Ассиз подослан губернатором Иль-де-Франс. Сначала он хотел вооружить против нас чёрных, но, когда это не удалось ему, он явился с заранее полученным от губернатора документом в качестве начальника склада. Он приурочил своё появление к приходу «Бурбона», чтобы отвести нам глаза. Теперь этот опасный враг заведовал всеми нашими запасами, порохом, оружием. Беспойск недолго думал над разрешением этого вопроса. Он сказал:

— Тебе, Лёнька, снова придётся работать при складе. Я тебя туда назначаю с сегодняшнего дня. Смотри за быками и порохом, но ещё больше за Ассизом. Все, что он делает, я должен знать. Понял?

— Понял, губернатор.

— Сделаешь?

— Будьте покойны, губернатор.

И с этого дня я начал работать при Ассизе в качестве шпиона.

Я жил в Люисбурге, но сердце моё было в Городе Здоровья. Я знал, что там Беспойск развёртывает деятельность, о которой здесь, на побережье, мы могли только мечтать. Теперь, когда мы получили товары, он снарядил две экспедиции к центру острова. Во главе одной стоял француз Демарш, во главе другой — Сибаев. Они должны были обмениваться подарками с племенами, заключать договоры дружбы, приглашать жителей для торговли в Город Здоровья. Беспойск рассчитывал, что именно торговля должна установить первую связь между племенами, натолкнуть их на мысль об объединении. До того времени торговали только прибрежные племена. Надо было раскачать весь остров, всколыхнуть центр, двинуть его к берегам. Тогда только могли возникнуть дороги, колёсные повозки, настоящий товарообмен. И на этой почве — союз мелких племён и деревень, которые начнут сознавать себя как единое целое.

Пока же не было дорог на Мадагаскаре. Продвигаться можно было только по рекам либо пешком по непролазным тропинкам. И вот Беспойск послал Сибаева на нескольких лодках вверх по реке Тингбаль. А Демарш двинулся по лесным тропинкам с полсотней мальгашей, каждый из которых нёс небольшой тючок с товаром.

Мне очень хотелось отправиться с Сибаевым, но об этом не могло быть и речи. Я чувствовал, что порученное мне дело имеет большое значение, и, хотя оно было мне неприятно, я делал все, что мог. В первые же дни я убедился, что Ассиз не брезгает ничем, чтобы делать своё постыдное дело. Он группировал вокруг себя мальгашей-разбойников, оторвавшихся от племён и шатающихся без дела по побережью. Он приобретал их дружбу за счёт наших товаров и никогда не пропускал случая сказать, что скоро будет губернатором Мадагаскара вместо Беспойска. Во мне он с первых же дней увидел шпиона и относился ко мне недоверчиво. Я вызвал себе на помощь Ваньку из Города Здоровья, и мы ни на минуту не выпускали Ассиза из-под нашего наблюдения. Всё говорило за то, что он замышляет какой-то подвох против нашего нового города. Например, когда Беспойск вытребовал туда четыре пушки, Ассиз сделал все возможное, чтобы воспрепятствовать этой отправке. Но мы, ссылаясь на приказ губернатора, отправили орудия одно за другим.

Наконец поведение Ассиза сделалось более чем подозрительным. Из нашего склада пропало ночью двадцать ружей, и он не принял никаких мер к их отысканию. Двадцать ружей по Мадагаскару было число порядочное. Я решил донести немедленно об этом случае Беспойску. Попросился у Ассиза в Город Здоровья, но он не отпустил меня, назначил на просушивание пороха.

Я ответил ему, что сейчас приступлю к работе, а сам подмигнул Ваньке, и мы потихоньку вышли из лагеря.

 

8. Последняя стычка

Дорога от Люисбурга до Города Здоровья не была ещё проложена. С обеих сторон просека углубилась в лес не больше как на версту. Однако для скорости мы решили с Ванькой идти в Город Здоровья сухим путём, по которому нам не приходилось раньше ходить. Мы знали, что дорога намечена зарубками на деревьях, и рассчитывали, что с помощью этих отметок и компаса сумеем добраться до города скорее, чем по реке Тингбаль. Но мы пожалели о нашем решении, когда оказались в лесу.

Сплошная стена стволов и лиан, через которую не мог пробиться даже луч солнца, повергла нас в полное отчаяние. Внизу, у корней, от запаха гниения трудно было дышать. Огромные бледные цветы-паразиты без единого листка цепляли нас за ноги своими змеевидными ветками. Мы очень скоро потеряли зарубки и шли по компасу. Над нашими головами несколько раз пробегали стада обезьян бабакут, похожих на карликов. Мы до сих пор боялись этих уродцев и всякий раз прятались, когда до нас долетало их противное мяуканье. Целый день мы потратили на то, чтобы выйти на просеку, которая привела нас к Городу Здоровья.

Был уже вечер, когда мы выбрались на равнину. Наш лагерь, обнесённый кругом забором, теперь, в мирное время, не охранялся. Мы перелезли через бамбуки и прошли к дому губернатора. Жизнь лагеря и туземной деревни уже затихла. Но у дома губернатора работа не прекращалась.

Беспойск сидел на террасе вместе с Корби и при свете свечи рассматривал чертёж сооружения, которое должно было быть одновременно магазином, фортом и жильём на шесть человек. Из их разговора я понял, что такие сооружения будут строиться в центре острова.

Пока они рассматривали чертёж, мы с Ванькой тихо стояли в темноте. Но когда Корби скатал бумагу и поднялся, мы вошли на террасу.

— Откуда вы взялись, ребята? — спросил Беспойск удивлённо. — Случилось что-нибудь важное?

— Да. Сегодня ночью пропало двадцать ружей из склада и мешок пуль.

— Куда же они могли деться? — спросил Корби.

В это время где-то за забором, у леса, прозвучал выстрел.

— Вот где они, — сказал Беспойск, показывая в сторону выстрела. — Бейте тревогу, ребята!

Ванька бросился к чугунной доске, которая висела на площади, и начал колотить по ней прикладом. Раздались крики:

— К оружию!.. Нападение!..

В лагере иногда устраивались пробные тревоги. Поэтому волонтёры быстро собрались на площадь. Следом за ними на площадь начали сбегаться мальгаши со своими копьями. Мы вовсе не просили от них помощи и даже сначала не хотели пускать их в ворота, но они сами заявили, что пришли защищать нас, и мы не могли отказать им в этом.

Нечего и говорить, что мы с успехом отбили ночное нападение, даже не прибегая к пушкам. Наши союзники мальгаши, которые никак не могли привыкнуть к артиллерийскому огню, предложили прогнать нападающих копьями, только бы мы не открывали канонады. Беспойск согласился уважить их просьбу. Лапин построил мальгашей в колонну и вывел их за ограду. С громкими криками они понеслись в ту сторону, откуда слышались выстрелы.

Нападающие бежали. Один из них был взят в плен с ружьём в руках, похищенным из нашего склада. Он сознался, что ружьё выдал ему Ассиз.

Это было последнее нападение на нас, и мы отбили его руками наших чёрных друзей. Мы имели только одну жертву в ту ночь, но жертва эта была очень нам тяжела. В стычке был убит Лапин, молчаливый матрос с корабля «Елизавета», наш верный товарищ и спутник последних лет. Вражеская пуля попала ему прямо в глаз. И когда мальгаши принесли его в лагерь, он был уже мёртв.

Той же ночью Беспойск составил приказ об аресте Ассиза. Приказ мы этот отнесли в Люисбург и передали сержанту Виен, который был комендантом города. Виен арестовал Ассиза, и исполнение обязанностей начальника склада вновь принял на себя Чулошников.

Ассиз был заперт в сарай, сделанный из досок. Целый день он кричал, что умирает от жары, разделся донага и требовал воды. Ему подали воду в длинном, двухаршинном ведре туземной выделки. Ночью он изломал ведро зубами, подкопал обломками стену и бежал.

Опять мы с Ванькой отправились к губернатору, чтобы сообщить ему об этом происшествии. Мы боялись, что негодяй подожжёт постройки в Городе Здоровья или взорвёт пороховой склад. Но когда мы рассказали о побеге Беспойску, он засмеялся:

— Вы пришли слишком поздно, — сказал он. — Я знаю не только то, что Ассиз бежал, но и то, что он пойман в голом виде.

— Как пойман?

— Силюлю. Они привели его ко мне сегодня ещё до обеда. С ближайшим же кораблём я пошлю его на Иль-де-Франс с просьбой судить там.

В соседнем домике на полу действительно лежал длинный голый Ассиз. Около стоял мальгаш с копьём.

В тот же вечер в Город Здоровья вернулся Сибаев из своей экспедиции. Он раздарил все подарки и заключил договор дружбы с десятью племенами. Вместе с ним приехали говасы из внутренних провинций. Они привезли с собой образцы риса, кофе, сахарного тростника и хлопка. Беспойск, выслушав доклад Сибаева, приказал готовиться ему к новой экспедиции. На этот раз с ним должны были ехать плотники, чтобы строить склады по чертежу инженера Корби.

Местные жители обязывались соединить эти склады между собой дорогами.

Сибаев был очень огорчён смертью Лапина. Теперь оставалось только шесть русских на Мадагаскаре. И мы все вместе похоронили на Равнине Здоровья под равеналами храброго матроса из Охотска.

 

9. Через два года

С каждым месяцем число наших друзей на острове увеличивалось, и к концу 1775 года, то есть через два года после высадки нашего авангарда на Мадагаскаре, у нас вовсе не было врагов. Даже последний враг — лихорадка — был побеждён. В Городе Здоровья мы совершенно забыли о ней.

Наши материальные дела тоже очень поправились за это время. Стада в Люисбурге и на Равнине Здоровья исчислялись сотнями голов. Наши рисовые поля покрывали все побережья реки Тингбаль, и мы снимали два раза в год обильные урожаи. У нас было теперь много свободного рису, и мы продавали его купцам целыми кораблями. Кроме того, мы снабжали рисом Иль-де-Франс, ничего не получая взамен. Кажется, этот остров начал нас признавать наконец. Правда, он хранил молчание, но его происки и интриги уже больше не беспокоили нас.

Купцы, покупавшие у нас рис и быков, снабжали нас товарами и серебряной монетой. Всего этого, конечно, не хватало нам, но прежнюю нужду мы забыли. Беспойск мечтал уже о ткацкой фабрике, которая могла бы вполне удовлетворить спрос Мадагаскара на материи. У нас был хлопок и рабочие руки. Но средств на станки не было. От Города Здоровья к Люисбургу теперь шла хорошая дорога, и по ней впервые на Мадагаскаре скрипели телеги, запряжённые быками.

Мы сумели тесно сдружиться почти со всеми племенами, населяющими Мадагаскар, узнали их законы, привычки, обычаи. И они тоже узнали нас. Они прекрасно видели, что мы, европейцы, умеем работать лучше их. И они всегда старались перенять у нас все хорошее.

Многое у туземцев нам не нравилось. Они вели беспричинные войны и обращали в рабство пленных, своих же братьев мальгашей Они калечили женщин и детей, были суеверны и жестоки. Но мы знали, что нельзя сразу изменить вековые обычаи всех мадагаскарских племён. И мы рассчитывали сделать это постепенно.

Десятки молодых мальгашей уже знали французский язык и были готовы помогать нам во всех наших начинаниях. Мы сами узнали языки Мадагаскара, и даже Чулошников, который никак не мог выучиться по-французски, умел объясняться с туземцами. Мальгаши теперь ходили, как и мы, в широких шляпах из равеналы и белых рубашках. Мы могли положиться на них во всём, даже заведующий скотным двором был мальгаш Рауль. Туземцы не привыкли только к пушечным выстрелам да не умели пользоваться деньгами. Вместо того чтобы разменять монету, они разрезали её ножом на части. Точно так же разрывали ассигнации, и мы никак не могли втолковать им, что делать этого не следует.

Отношение к нам мальгашей было настолько дружественным, что Беспойск не побоялся создать чёрную пехотную роту, вооружённую ружьями. Рота проходила обучение по европейскому образцу, и чёрные солдаты очень бережливо относились к пороху и ружьям. Но отряд этот так ни разу и не ходил в бой. Войн у нас не было, и скорее это был почётный караул при губернаторе, нежели боевая единица.

Сам губернатор почти все время проводил в разъездах. Он добирался до середины острова, пересекал болота, леса и горы, и не много осталось племён на Мадагаскаре, с которыми он не заключил договора дружбы — кабарр. Он выучился лучше нас говорить на местных наречиях и путешествовал без переводчиков. Нередко вожди обращались к нему со своими спорами. Он выслушивал их и давал справедливые и разумные советы. Он принимал участие в празднествах отдельных племён, выполняя подчас с серьёзным лицом странные обычаи. За это мальгаши и говасы искренне полюбили его.

Наши склады теперь были рассеяны по всему острову, и новые дороги прорезали толщу Мадагаскара. Между складами была заведена почта. Чёрные и коричневые почтальоны с сумками бегали по узким лесным тропинкам и доставляли нам письма и требования из самых отдалённых пунктов. Кроме того, существовал более быстрый способ сношений. Это была сигнализация барабанами, перешедшая на Мадагаскар из Африки. Условный бой одного барабана передавался другими, ближайшими, и таким образом можно было послать весть по всему острову. Беспойск придавал большое значение этому способу сношения и, заключая договор дружбы, всегда ставил в условие, чтобы новый друг — вождь имел сигнальный барабан и обученных барабанщиков. Вожди охотно соглашались на это. Они стремились к единению и общей работе. Люди мелких и мельчайших племён начинали сознавать себя гражданами Мадагаскара — мадагассами. Войны между племенами шли на убыль. Огромный чёрный остров медленно пробуждался к сознательной жизни.

За эти два года я обжился на Мадагаскаре, и Камчатка понемногу уплывала из моей памяти. Мы с Ванькой сильно загорели и стали похожи на мальгашей. Моя собака Нест облезла и выучилась переносить жару. Я привык к огненным жукам, которые появлялись здесь вместе с темнотой ночи, к огромным деревьям, к небу с крестом, к неумолчному стрекотанию цикад и крикам лемуров. Я часто думал, что если мы не создали Государства Солнца, то всё же жизнь наша и деятельность на острове не проходят бесследно. Многое было сделано, и впереди были ещё годы работы. Однако от этой мысли я не чувствовал себя счастливым.

Мы приехали на Мадагаскар не для того, чтобы торговать, а пока мы занимались только торговлей. Мы очень мало приблизились к тому, что было написано в книге о Тапробане. И я ждал, что какое-нибудь событие все перевернёт, толкнёт нас к новой борьбе, иначе мы никогда не увидим Государства Солнца. Но какое это будет событие и какая борьба, я не знал, хотя и был готов ко всяким случайностям.

В тот год нам с Ванькой исполнилось по девятнадцати лет. Мы очень возмужали, сделались спокойнее и умнее.

В наш городок на Равнине Здоровья откуда-то, с другого конца острова, пришла чёрная старуха Малахар. Она была похожа на чертовку и пришла не одна, а в сопровождении сакалавов, которые считали её за искусную прорицательницу.

Старуха Малахар подошла к дому, в котором жил Беспойск, и запела песню. Беспойск вышел на террасу. Старуха запела ещё громче. Насколько я мог понять, смысл её песни был таков:

«На острове старики говорят, что люди не всегда будут болеть и убивать друг друга. И рис пойдёт крупнее, и в реках переведутся невидимые черви, которые душат быков. Все поля будут чернеть от быков, говорят старики, и рисовая водка станет крепче и вкусней. Все это будет, когда придёт белый человек с севера и научит нас, как надо жить».

И старуха вдруг начала плясать и показывать на Беспойска своими крючковатыми пальцами. Её танец и дикие движения странно действовали на чёрных. Они начали приплясывать и подпевать, и скоро плясала огромная толпа на площади. А старуха пела:

«Вот он, вот он, этот белый человек, который должен освободить народ от страданий. Он приехал к нам давно, но мы не видим его. Возьмите его на руки и несите всюду, где есть нищета и болезнь. Иначе он уедет от нас навсегда…»

Никогда ничего подобного не происходило в Городе Здоровья, и мы даже не знали, что надо делать в таких случаях. Чтобы привести старуху в спокойное состояние, Беспойск приказал угостить её водкой. Но она выплюнула водку на землю и продолжала танцевать до тех пор, пока не свалилась от усталости. Её покормили, она отдохнула немного в тени, а потом опять явилась к дому Беспойска, чтобы продолжать свои пророчества.

Только поздним вечером она прекратила пение и танцы. А на другой день её уже не было в нашем городе. Но мы узнали, что она пошла по соседним племенам и везде кричала, что Беспойск скоро уедет, если вожди не удержат его. Через несколько дней вожди явились к нам в город. Вожди были одеты в полосатые плащи и прибыли на лучших носилках. Их движения были медленны и торжественны. Они подошли к дому Беспойска и пожелали устроить секретное совещание.

Беспойск вышел к ним, ничего не подозревая. Он сел, как всегда садился на собраниях, но говорить не стал, так как, по обычаю, первым говорил тот, кто назначил собрание. Молчание прервал вождь дружеского племени ангонов:

— Когда ты, Август, собираешься покинуть остров?

— Я не собираюсь, — ответил Беспойск.

— Так. Слушай теперь, что я скажу тебе. Мы не видели от тебя никакой беды и помогаем тебе во всём. Но мы знаем, что ты служишь французскому королю и живёшь здесь, чтобы покупать для него дешевле рис и быков. Теперь мы хотим, чтобы ты служил нам. Живи на острове, чтобы мы могли продавать быков дороже и чтобы за рис нам давали больше иголок. Вот о чём просить тебя мы пришли. Ответь нам сейчас: понял ли ты нас и, если понял, как поступишь?

Беспойск ответил:

— Друзья вожди! Все, что нужно для пользы вашего острова, я делаю без вашей просьбы. Я знаю то, чего вы не знаете, и если кого-нибудь обидел из вас, то только для вашей пользы. Но если я перестану служить французскому королю, то корабли не будут приходить сюда. Мы останемся без материи, водки и пороха. А хорошо ли жить без этих товаров, вы знаете сами…

Опять заговорил вождь ангонов:

— Разве французский король съедает весь тот рис, который увозят корабли? Рис нужен всем людям. Корабли будут всегда приходить за рисом к нам. А потом, ты умеешь делать все. Научи нас ткать тонкие ткани и делать порох. За это мы дадим тебе много быков и рису. Мы построим тебе дом из красного дерева хамамрона, из которого теперь делают только усыпальницы вождям. Скажи, что ты согласен, и мы назначим собрание всех вождей — ампансакаб и выберем тебя вождём вождей, нашим ампансакабом.

Это неожиданное предложение застало Беспойска врасплох. Он побледнел и долго молчал.

— Дайте мне подумать один день, — сказал он наконец. — Сразу я не могу решить такого важного дела.

— Хорошо, — сказали вожди. — Мы рады, что ты нас понял. Мы придём через день, как ты сказал.

И они завернулись в свои короткие плащи и вышли из города. Скоро ничто не напоминало о важном секретном собрании в доме губернатора. И только волнение Беспойска говорило о том, что случилось что-то необычайное. Несмотря на всю храбрость, он растерялся.

Я не хотел надоедать Беспойску вопросом, какой ответ он даст вождям. Но я мучился вместе с ним. Я понимал, что, если он скажет «нет», мечты о Государстве Солнца останутся мечтами. Я следил за ним все время, но вечером так и не поговорил с ним. На другой день рано утром я встретил его за городом, в том месте, где росли баобабы. Он шёл и свистел. Заметив меня, закричал:

— Лёнька!

Я обрадовался, что он сам даёт мне возможность поговорить с ним. Спросил:

— Вы решили, губернатор?

— Да, решил.

— Что же вы скажете вождям?

— Я им скажу: нет.

— Почему?

— Очень просто. Мадагаскар слишком жирный кусок, чтобы европейцы могли сбросить его со своих счётов. Франция никогда не потерпит объединения острова. Она высадит солдат во всех бухтах и истребит тысячи чёрных. Слишком рано, слишком рано мадагассы задумали создать своё государство.

— Но ведь мы же для этого и приехали сюда.

— Верно, да. Но разве ты не видишь, что тут происходит? Чёрные — совершеннейшие младенцы. Может быть, через десять лет я бы согласился. Но теперь я скажу: нет.

Но он не сказал тогда этого простого словечка «нет», хотя умнее всего, может быть, произнести именно это слово. Мы не успели окончить нашего разговора у баобабов, как барабан Люисбурга выбил свои сигналы: бум, бум! И потом быстро: та-та-та-та-та-та!..

Я сказал:

— Слышите, губернатор? Из Люисбурга передают, что какой-то большой корабль стал на якорь у берега,

Беспойск ответил:

— Да. Надо передать вождям, что сегодня не будет собрания. Я служу королю Франции и должен встречать его корабли.

Он вошёл в город и приказал подать носилки. Мальгаши быстро понесли его по новой дороге. Я захватил своё ружьё и пошёл за носилками. Беспойск покачивался, сидя высоко над головами носильщиков. Видно, он не спал всю ночь. Я шёл молча, стараясь не отставать.

Мы прошли тёмный лес насквозь, выбрались на побережье. Нас ослепило солнце и блеск моря. В полуверсте от берега стоял большой незнакомый корабль с чёрными парусами.

Беспойск закричал с носилок:

— Ты видишь чёрные паруса на корабле?

— Вижу. Что это значит?

— Ничего особенного. Нас это не касается.

Я побежал быстрее, носильщики тоже ускорили шаг. Мы прошли прямо к берегу, не заходя в город.

Когда мы стали у воды, с корабля отвалила шлюпка.

 

10. Комиссары французского короля

Мы недолго ждали гостей. Шлюпка быстро подошла к берегу, и из неё вылезли два совершенно неизвестных нам человека. Они были в шёлковых кафтанах и треугольных шляпах, каких я не видал со времён Парижа. Красные каблучки их тонких туфель впивались в нашу чёрную мадагаскарскую грязь. Рядом с этими франтами Беспойск в грубой белой рубахе и разбитых башмаках был похож на нищего. Однако он надел на рубашку орден Святого Духа, вышел вперёд и смело представился.

Тогда один из франтов снял с головы шляпу и закричал пискливо, по-птичьи:

— Его величество христианнейший король Франции и Наварры Людовик Пятнадцатый волей божьею скончался. Да здравствует Людовик Шестнадцатый!

— Да здравствует! — ответил Беспойск.

— По приказанию его величества короля Франции, — продолжал франт, — мы должны произвести полную ревизию вашей деятельности на Мадагаскаре. Король находит, что наши заморские колонии берут слишком много средств и дают мало прибыли. Попросите чёрных, чтобы они отошли в сторону, и проведите нас в вашу контору. Я кавалер Шевро, а это — маркиз Дуазо.

Шевро и Дуазо, осматривая в лорнеты все, что попадалось по пути, пришли в контору, где были встречены Чулошниковым. Несчастный человек и тут запутался в словах и начал говорить по-говасски; потом одумался, перешёл на французский, но вместо приветствия у него получилось что-то несуразное. Ревизоры сели за стол и потребовали все наши дела с начала возникновения колонии.

Чулошников притащил книги и доски, на которых он записывал скот. Но ревизоры не пожелали разбираться в этом материале. Они попросили представить им полную справку о товарах, полученных нами бесплатно из королевской казны. Потом взялись за Беспойска.

Беспойск рассказал им подробно о своих поездках по острову, о договорах дружбы с племенами, о необходимости просветить страну, раздираемую раздорами. Но эти слова его не находили ответа. От времени до времени Шевро говорил, обращаясь к Дуазо:

— Это не дело, не дело! Вы неправильно понимаете ваши обязанности. Правда, маркиз?

— Совершенно с вами согласен, кавалер. Нам нужен дешёвый рис, и только!

Беспойск начал доказывать, что его политика выгодна Франции. Дороги нужны для торговли. А проводить дороги можно только в спокойной стране. Но и на эти слова Шевро качал головой:

— Не дело, не дело! По плану вы должны были заниматься только коммерцией.

Наконец ревизоры после совещания шёпотом вынесли своё решение.

— Ваша деятельность на острове так сложна, господин Беспойск, — сказал Шевро, — что мы не сумеем запомнить всего. Кроме того, нам могут не поверить в Париже, что французский губернатор братается с чёрными и прокладывает для них дороги по всему острову. Потрудитесь представить нам полный письменный доклад о том, что вы сделали тут за все два года.

Беспойск поклонился.

— Когда же вы можете нам его представить?

— Не раньше, чем через пять дней.

— Превосходно! За это время мы осмотрим достопримечательности острова. Прежде всего мы хотели бы видеть гигантскую птицу, которая живёт здесь.

Беспойск ответил:

— Я путешествовал по всему острову, но нигде не видел этих птиц. Они исчезли.

Ревизоры переглянулись:

— Как могли исчезнуть такие громадины? Мы это должны проверить.

Беспойск пожал плечами. Потом сказал:

— Дневники моих путешествий находятся не здесь, а в Городе Здоровья. Вы мне позволите отлучиться на эти дни, чтобы составить отчёт? При вас будет находиться инженер Корби, мой помощник.

— Пожалуйста. Мы не возражаем.

Беспойск сделал мне знак, и я следом за ним вышел из конторы. Когда мы отошли порядочно, он сказал мне:

— Лёнька, беги в Город Здоровья. Скажи там вождям, чтобы они собирали ампансакаб. Прежде чем доставить отчёт, я хочу посоветоваться с ними. Старуха Малахар предсказывала правильно: меня снимут с должности губернатора после этой ревизии.

Я сказал:

— Надо собрать ампансакаб через пять дней. Надо, чтобы пришли все, кто успеет.

— Да, так. Теперь беги скорей.

Без ружья, даже без шляпы я побежал в Город Здоровья нашей лесной дорогой. Я понимал отлично, что решительный час наступил раньше, чем можно было думать. Предстоящий ампансакаб должен был определить всё. Чем будет Мадагаскар? Французской колонией или самостоятельным тропическим государством, какого не видал ещё свет? Я понял, что нерешительность Беспойска прошла. Надо было действовать, и как можно скорей. Вот почему я бежал изо всех сил, позабывши про жару и усталость. Я встречал наших чёрных работников, которые на телегах везли рис в Люисбург. Я кричал им:

— Ампансакаб! Ампансакаб!

И они понимали, в чём дело. Бросали свои скрипучие повозки и быков и бежали вслед за мной, чтобы переменить кнут на копьё. Ампансакаб — ведь это было собрание вождей и воинов всего округа, даже всего острова. И не так часто происходили ампансакабы, чтобы можно было продолжать обычную работу.

В Равнине Здоровья все было тихо. Быки, забравшись в воду, жевали свою жвачку, и рисовые поля недвижимо тонули в зное и воде. Не заходя в город, я прямо вторгся в деревню мальгашей. Я бежал и кричал, как в лесу:

— Ампансакаб! Ампансакаб!

Мне навстречу из домиков выползали вожди, которые ждали здесь решения губернатора. Выходили старики и десятники. Я закричал, когда собрались все:

— Собирайте ампансакаб! Губернатор хочет говорить с вами.

Тогда один из вождей, наш прежний враг, а теперь лучший друг — Силюлю, — спросил:

— Когда ампансакаб?

— Через пять дней, вечером.

— Так. Времени много, и надо, чтоб об этом узнали все.

Большой сигнальный барабан стоял на главной площади. Коричневый барабанщик всегда дежурил около. Теперь он взял новые палки и на минуту задумался. Ему никогда ещё не приходилось передавать вести об ампансакабе. Потом вдруг он с невероятным рвением принялся выбивать условную азбуку. Он выбил фразу и остановился. Где-то далеко, за рекой Тингбаль, другой барабан повторил те же сигналы. Потом ещё один барабан, с другой стороны. Следующие барабаны, расставленные по всему острову, нам уже не были слышны. Но это и неважно.

Весть о том, что через пять дней в Городе Здоровья ампансакаб, пошла гулять по всему Мадагаскару.

 

11. Ампансакаб

Я не помню, чтобы когда-нибудь до этого в одно место собиралось столько вождей и старейшин. Много было дальних, ближние были все. Приходили вожди больших племён и отдельных деревень. В числе других я помню вождей племени таматавы, самого богатого на Мадагаскаре, и мананхары, живущего вдоль реки того же имени. Они были в ожерельях из крокодиловых зубов, и щиты у них были из крокодиловой кожи. Были представители пастушеских племён маназаров и мататавы, со щитами из бычьих лбов. Пришли племена из далёкой страны сакалавов, мандики и фариавы, самбаривы и сифоробаи, с целыми батальонами чёрных солдат. Вождь лесного племени канифалю явился в древних носилках из вечно благоухающего дерева татека. Успевший каким-то чудом добраться вождь хиави с Фуль Пуэн был в треуголке морского ведомства и с золотым скипетром в руках. Наконец, пришли представители горного племени кимов, маленькие, как карлики, и злые, как звери. Всего собралось больше восьмидесяти вождей и несколько тысяч воинов, которые огромным квадратом расположились вокруг собрания, не смея класть оружия на землю, так как ампансакаб был большим событием, налагающим на всех жителей Мадагаскара обязательство осо бой торжественности.

Вожди сели, как всегда, в большой полукруг и ждали прибытия Беспойска. Я побежал известить его, что всё готово. Когда я вошёл к нему в дом, он сидел перед говасом, который туго заплетал ему волосы в косички по мадагаскарскому обычаю. Потом губернатор снял с себя рубаху, надел белую мадагаскарскую ламбу. В этой одежде и без сапог он вышел на ампансакаб.

И вот здесь произошло чудо. Увидев французского губернатора в одеянии мадагаскарского вождя, все поднялись с мест, чего не было положено по ритуалу. Раздались крики:

— Да здравствует Август, наш отец!

Эти крики были подхвачены тысячами чёрных воинов, и над равниной долго стоял нескончаемый гул голосов. Затем настала полная тишина. Беспойск заговорил:

— Друзья мои, может быть, вы уже знаете, что французский король прислал сюда своих представителей, чтобы проверить мою деятельность. Они нашли, что я слишком много внимания уделяю народам Мадагаскара. Вероятно, они увезут меня с собой, чтобы судить во Франции. И вот я пришёл посоветоваться с вами, как мне быть?

Вожди некоторое время молчали, разглядывая Беспойска в новом одеянии. Потом встал Силюлю, вождь племени силюлю. Он сказал:

— Мы уже тебе предлагали уйти от французов и служить нам. Ты знаешь, как мы думаем о тебе. Хорошо, что приехали послы французского короля. Теперь ты должен выбрать. Ты всегда говорил, что ты наш первый друг. Докажи это на деле. Слово за тобой.

Беспойск не задержался ответом. Он закричал:

— Я уже выбрал. Я — ваш!

Вожди поднялись все, как один. Но Беспойск жестом приказал им снова опуститься на землю. Он начал говорить громко, так что и воины могли слышать его:

— Я остаюсь с вами и остаток дней моих употреблю на то, чтобы сделать вам добро. Но для этого вы должны все соединиться в одно государство. Наш остров может жить только торговлей, и мы должны продавать наши товары всему свету. Но мы сами будем устанавливать справедливые цены на быков и на рис, и никто не сможет понизить их. Ни один чужеземец не должен сходить на наш остров без нашего разрешения, и мы будем защищать наши берега силой оружия. Только тогда будет цвести наше государство и все страны мира будут уважать нас. Согласны ли вы со мной?

Вожди ответили:

— Мы согласны. Пусть будет так.

Беспойск продолжал:

— Я уйду со службы французского короля и буду служить вам. Но знайте, что все французы, которые сейчас повинуются мне, уйдут от меня. Мне придётся покинуть этот город и сдать все оружие, какое здесь находится. Может быть, некоторое время корабли перестанут приходить к нам, и мы останемся без товаров. Согласны ли вы на все это?

— Мы согласны, — сказали вожди.

— Я буду править в согласии с вашим советом, но вы должны беспрекословно повиноваться моим распоряжениям. Все ваши воины будут моими воинами, и то, что будет объявлено по всем деревням, не должно быть нарушено. Согласны ли вы на это?

— Согласны, — ответили вожди.

— Хорошо, — сказал Беспойск. — О других делах мы будем говорить особо. А теперь можете жарить быков и пейте водку за наше новое государство.

И он приказал выгнать из загонов самых крупных быков и выкатить всю водку, какая была у нас на складе. Но сам он на торжество не остался. В ту же ночь, забрав с собой всех русских, он отправился в Люисбург.

В Люисбурге мы узнали, что ревизоры продолжали свои осмотры и прогулки. Они устроили даже охоту на обезьян. Каждый вечер они возвращались на корабль.

Ночью Беспойск написал какую-то бумагу. И когда на другой день ревизоры съехали с корабля, он встретил их любезно, во французской одежде и провёл в контору.

Шевро сказал в пути:

— Сегодня, господин Беспойск, вы хотели нам представить ваш подробный отчёт. Готов ли он?

— Так точно, кавалер.

И он подал бумагу, которую писал ночью. Там было всего только несколько строк.

— Здесь нет никакого отчёта, — сказал Шевро, проглядевши бумагу в лорнет. — Это называется прошение об отставке. В чём дело?

— Я решил покинуть службу французского короля. Судя по вашим словам, деятельность моя не отвечает интересам Франции.

— Да, но до отставки ещё далеко.

— Я решил приблизить её собственными силами.

Ревизоры отошли в сторону и начали испуганно шептаться.

Потом Шевро сказал:

— Вы нас поставили перед неожиданностью, господин Беспойск. Сегодня мы не будем продолжать ревизию. Мы удаляемся на корабль для совещания. Вечером вы получите известие о нашем решении.

Они повернулись и пошли к морю, чтобы уехать на корабль.

Беспойск не стал дожидаться вечера. Он приказал всем французам в Люисбурге выйти на главную площадь. Волонтёры построились в шеренгу. Так как мы, русские, числились волонтёрами, то и мы вошли в строй.

По правде сказать, наши солдаты представляли довольно жалкое зрелище. Оборванные и загорелые, они очень мало походили на регулярную французскую армию. На левом фланге отдельно стали лица командующего состава и наши доктора.

Беспойск прошёл вдоль строя бодрой походкой, как будто ничего особенного не случилось. Потом он остановился на минуту и закричал:

— Я пришёл проститься с вами, мои друзья. Два года мы вместе переносили болезни и лишения, два года вместе работали. Но теперь я принуждён уйти с французской службы. Прощайте!

Французы молчали. Не смутившись этим, Беспойск продолжал:

— Вам, вероятно, известно, что комиссары короля Франции признали мою деятельность здесь вредной и предложили мне изменить её. Но я не могу уже сделать этого, С сегодняшнего дня я буду служить народам Мадагаскара. Всех, кто хочет дальше работать со мной, я приму с радостью. Работа останется та же, но условия будут улучшены. Кто согласен на это, выходи вперёд.

Он посмотрел на наш ряд, но ряд оставался ровным, как прежде. Только один человек вышел вперёд. Это был инженер Корби.

Точный, как всегда, чеканя каждое слово, хотя голос ею дрожал от волнения, Корби произнёс:

— Я думаю, что отвечу за всех. Французы никогда не изменяли своему королю и отечеству. Вряд ли вы можете рассчитывать, что кто-нибудь из нас пойдёт работать с вами. Лично я всегда был вашим послушным помощником, но теперь я в вас вижу врага.

И он вернулся обратно в строй.

— Что же, — сказал Беспойск, — меня ждёт большое дело, и тысячи мадагассов поддержат меня. Простите, если я вас обидел своим предложением. Прощайте. Я буду работать один.

— А мы-то! — вдруг заорал Ерофеев как оглашённый. — Ведь мы для того и приехали на эту проклятущую Тапробану!.. Ребята, я иду за ним!

И вот мы, шестеро русских — Сибаев, Андреянов, Чулошников, Ерофеев, Ванька и я, — вышли из французских рядов. Мы сомкнули наш короткий ряд и стали позади Беспойска. Смешно нам было отставать от него, когда этого часа мы ждали целые годы!

— О русские! — воскликнул Беспойск с восторгом. — Вы волшебная нация! Других таких я не видал во всём свете. Ваша императрица задушила Польшу, вашу сестру по крови, а вот вы хотите положить свою жизнь за чёрное государство на краю света. Как я люблю вас!..

И он обнял нас всех по очереди, а потом сказал:

— Несите все ваше имущество в Город Здоровья. Временно мы будем жить там.

Но мы не успели ещё выбраться из Люисбурга, как с корабля привезли Беспойску бумагу. Комиссары короля именем закона предлагали ему явиться на корабль и дать свои объяснения.

— Тысячу ведьм им в глотку! — сказал Беспойск и бросил бумагу. — Поехать на корабль, чтобы не вернуться обратно. Таких дураков на Мадагаскаре нет.

И он приказал ответить ревизорам, что считает свои дела с Францией оконченными, но что он может принять их в Городе Здоровья в любое время.

 

12. Государство Солнца

Следующие дни мы провели в Городе Здоровья. Все французы ушли из нашего города, угнав с собой быков и вывезя всё, кроме пушек. Рисовые поля остались нам. Мальгаши возместили нам потерю в скоте, и всё было по-прежнему на Равнине Здоровья.

Сам Беспойск несколько дней подряд не покидал своего дома. Он составлял законы, которые должен был предложить на утверждение нового ампансакаба. В первый же день, когда он засел за стол, я пришёл к нему.

— Я очень занят, Лёнька, — сказал он мне. — Ты мне не мешай.

Однако я не ушёл.

— Уходи, — сказал Беспойск немного погодя. — Я пишу законы. В этом деле ты не можешь помочь мне.

— Совершенно верно, — ответил я. — Я человек не учёный. Но у меня есть одна книга, которая может вам пригодиться.

— Какая это книга?

— Государство Солнца, губернатор.

— Не зови меня больше губернатором, Лёнька. Я подал в отставку. Зови президентом. И давай сюда твою книгу. Сейчас я вспомнил, что обещал тебе когда-то назвать наше государство Государством Солнца. Ты на этом настаиваешь?

— Да, президент.

— Хорошо. Я приму это во внимание. Теперь иди.

Я оставил ему книгу и ушёл в уверенности, что поступил правильно.

Я знал теперь книгу от доски до доски. И понимал, что многое может пригодиться нам из того, что в ней написано.

Пока Беспойск писал свои законы, в Город Здоровья собралось более трёхсот вождей. Теперь уже был представлен весь Мадагаскар.

Новый ампансакаб по своей торжественности превосходил все, что когда-либо бывало на острове. Он продолжался целый день, от восхода до захода солнца.

Беспойск прочёл новые законы, которые он составил для Мадагаскара. Каждое его слово было переведено на все наречия нашими переводчиками и повторено множество раз. Вот на каких основаниях покоились новые законы.

Солнце, земля, леса, внутренние воды и океан на пять миль от берега объявлялись собственностью всего государства Мадагаскара. В центре острова должна быть построена новая столица, откуда пройдут дороги к шести портам, выстроенным по берегам. Немедленно же закладываются рудники: золотые, железные и медные. Они будут принадлежать всему государству, и каждое племя должно выставить положенное количество рабочих рук. Торговлю с иностранцами ведёт только государство. Должен быть построен флот, принадлежащий государству, и три завода: оружейный, пороховой и водочный. Новый город в центре острова будет называться Городом Солнца, и флаг над ним будет алый — цвета рупака, с золотым солнцем посередине.

Все эти основные законы были приняты. Потом собравшиеся вожди подписали бумагу, составленную на французском и мадагасских языках:

«От имени народов Мадагаскара вожди, капитаны и старейшины, мы все объявляем Августа Беспойска вождём вождей и ампансакабом острова. Мы обязуемся за себя и своих детей подчиняться всем распоряжениям, которые он сделает в согласии с Постоянным Государственным Советом. Да будет благословенна наша земля и все плоды, которые она даёт. 10 февраля 1776 года».

После этого все чёрные войска были выстроены на Равнине Здоровья. Беспойск и вожди обошли эти бесконечные ряды. Беспойск кричал через каждую минуту:

— Велун улун Малакасса!

Что значит: «Да здравствуют народы Мадагаскара!» И ему отвечали громовым раскатом:

— Велун ампансакаб. Да здравствует наш президент!

Потом более трёхсот женщин выразили желание дать клятву верности новому порядку. Они окружили жену Беспойска и кричали, что никогда больше не будут исполнять обычаи, требующие испытания детей. В память об этом дне они посадили каждая по одному дереву у дома президента.

На другой день Беспойск, по соглашению со всеми вождями, составил Государственный Совет, в который вошли двенадцать самых умных вождей и стариков. На первом же заседании Совета, на котором я присутствовал в качестве секретаря, Беспойск сказал членам Совета:

— Друзья мои, теперь поговорим серьёзно. Все, что мы решили сделать здесь, прежде всего требует средств, которых у нас не имеется. Нам нужны инструменты, оружие, знающие люди. В ближайшее же время я должен за всем этим выехать в Европу. Только она может дать то, чего нам не хватает, иначе мы по-прежнему будем жить в нищете и невежестве и государство наше будет последним в мире.

Вожди, члены Совета, отвечали:

— Нам тяжело расстаться с тобой на другой день после избрания. Но мы понимаем, что ты говоришь правду. Поезжай в Европу и сделай все, что надо. Сколько времени потребует твоё путешествие?

— Не менее полутора лет.

— Хорошо, поезжай и будь здесь через два года. Но через два года ты должен вернуться непременно. Иначе законы твои превратятся в пыль, а государство наше умрёт, не расцветя.

Беспойск поднял руку и сказал торжественно:

— Клянусь вам, вожди, что я вернусь раньше двух лет. За это время вы должны будете сделать все, что я вам скажу. Не трогайте французов, продавайте им быков по-прежнему и молчите. Надо, чтоб о нашем государстве мир узнал после того, как у нас будет столица и войско. Чтобы вы верили в моё возвращение и готовились к моему приезду, я оставлю здесь с вами всех моих русских друзей. Они помогут вам исполнить мои поручения и всегда придут вам на помощь в беде.

Старик вождь, заместитель Беспойска в Совете, приказал позвать всех русских. Он спросил нас:

— Согласны ли вы остаться здесь без него и выполните ли вы его приказания?

В один голос мы ответили:

— Согласны!

Беспойск сказал:

— Теперь слушайте, что вы должны сделать в моё отсутствие. Вы должны проложить дороги по плану, который я оставлю вам. Это вы можете сделать без меня. Должны быть очищены русла рек, годных для плавания. Надо, чтобы посевы хлопка и кофе были увеличены. У тех мест, где есть руда, вы должны будете заготовить дрова, много дров и поставить сторожей. Надо, чтобы в тот день, когда я вернусь с мастерами и инструментами, работа закипела по всему острову. Я вам оставлю подробную бумагу, где, что и когда вы должны будете сделать.

Вожди ответили:

— Оставляй нам бумагу. Всё будет сделано, что ты скажешь.

И потом клятвой они подтвердили своё обещание. Беспойск пробыл ещё три недели на острове. Он проводил много времени в заседаниях Совета, разъясняя вождям, как надо действовать в его отсутствие. Он передал нам подробные планы работ, с примечаниями, в какие сроки их надо произвести. Потом мы ночью закопали в землю четыре французских орудия, которые находились в Городе Здоровья. Беспойск находил, что без него эти орудия нам не пригодятся. Он велел смазывать их иногда и никому не говорить, где они спрятаны. Он дал нам много других распоряжений и с каждым ещё говорил в отдельности. Времени у него было мало. Он хотел уехать с первым европейским кораблём, который зайдёт в Люисбург. На берегу бухты Антонжиль дежурил бессменный караул с сигнальным барабаном. И скоро бой барабана известил нас, что европейский корабль стал на якоре в бухте и что час прощания приблизился.

Множество вождей и мадагассов двинулось провожать Беспойска. Процессия растянулась на несколько вёрст. Впереди на носилках несли самого ампансакаба и его жену, потом вождей, а потом образцы товаров, которые посылались в Европу.

Тут были различные сорта красящих деревьев и между ними пурпурный рупак, цвет нашего флага. Сорта смолистых деревьев и дерево papa, которое даёт красную упругую смолу, называемую кровью дракона. Отдельно сорта дорогих розовых, красных, жёлтых и чёрных деревьев. Плоды равенсары, пряные ягоды, не известные ещё в Европе, плоды тамаринда, из которых можно добывать слабительное, и ядовитые зёрна тангена. Нервущиеся верёвки из дерева афпутси. Потом меха обезьян лемуров, населяющих Мадагаскар, — маки, бабакут, симепун и айи-айи, не известные ещё нигде. Сорта нашего риса, табака, кофе и золота. Даже несколько найденных в песке гигантских яиц исчезнувшей птицы рок, которая так интересовала морского министра и ревизоров, и множество образцов других товаров, которые я уже позабыл.

На берегу перед отплытием было устроено последнее, прощальное собрание. Беспойск, уже в треуголке и с косичкой, выкрикнул последние слова:

— В этой бухте через два года пристанет мой корабль. Пусть здесь всегда стоит сигнальный барабан, и пусть стоят везде барабаны по острову. Я хочу, чтобы весть о моём возвращении Мадагаскар получил в тот же час, как мой якорь коснётся дна бухты Антонжиль. Первая тысяча, которая встретит меня здесь на берегу, получит ружья. К бухте Антонжиль из центра острова проложите дорогу в первую очередь.

Потом он сказал нам, русским, улыбаясь печально:

— До свиданья, друзья. Будьте добры с мадагассами и поддерживайте в них веру в наше дело.

Затем мы проводили его на корабль «Бель Артюр», который должен был доставить его к мысу Доброй Надежды. Более двухсот туземных лодок вышло за кораблём в море, и только вечерние сумерки разделили нас.

Мы все были убеждены, что он вернётся раньше двух лет.

 

13. Одни

И вот потянулись долгие месяцы ожидания. Только теперь я понял, что значит Беспойск для нашего дела. Хотя он оставил на острове полную программу деятельности, всё выходило не по программе.

Старик, заместитель Беспойска в Государственном Совете, умер через час после отъезда ампансакаба. К концу шестого месяца в Совете произошёл раскол из-за понимания программы деятельности. Южные племена отделились от северных, которые остались верны идее Государства Солнца в нашем, русском, толковании. Но потом и северные вожди начали ссориться и отказывать нам в рабочей силе. Дорогу к бухте Антонжиль мы вели с грехом пополам, но деревьев из рек не вылавливали и дров не готовили. К нам, русским, мадагассы относились хорошо. Они уважали нас за то, что мы друзья Беспойска, что у нас есть кофейники и что мы знаем, где закопаны пушки на Равнине Здоровья. Но наших требований о рабочей силе они не выполняли. Тогда мы с несколькими верными мадагассами начали разведывательскую работу, какую могли. Мы наносили на планы рудники, устья рек и заливы. Но и эта работа с каждой неделей шла хуже и хуже. Дело в том, что у нас появилось опасение, что Беспойск не вернётся.

Ванька топором на кокосовой пальме добросовестно по воскресеньям отмечал каждую прошедшую неделю. Когда таких зарубок набиралось пятьдесят две, он делал большую зарубку на соседней пальме. Наша надежда на возвращение Беспойска стала уменьшаться с того дня, как Ванька поставил третью годовую зарубку.

Первыми изменили нам Чулошников и Ерофеев. Решив, что Беспойск не вернётся, Чулошников собрался ехать на мыс Доброй Надежды, чтобы открыть там торговлю. Он сманил с собой Ерофеева, пообещав ему участие в деле. Они покинули нас ночью, так как мы не отпускали их.

Ванька, у которого теперь была уже борода, часто уговаривал меня последовать их примеру. Но я отвечал ему обыкновенно:

— Подожди ещё недельку, Ванька. Больше ждали.

И Ванька соглашался ждать, потому что он всегда со мной соглашался.

С отъездом Беспойска французы на острове сильно сократили свою деятельность. Они превратили Люисбург в маленький форт, в котором было десятка два солдат, вечно больных лихорадкой. Город на Равнине Здоровья они бросили. Изредка в форт Люисбург приходил корабль из Иль-де-Франс. Он привозил водку и порох и увозил рис и быков. Однажды на одном таком корабле приехал Ассиз, который заявил, что его назначили губернатором Мадагаскара. Он и остался начальником Люисбурга. Мне было очень досадно, что мы в своё время не расстреляли этого негодяя. Он до сих пор не мог забыть Беспойска и говорил про него мальгашам всякие небылицы. Сами мы во французский форт не ходили, а все вести оттуда получали через наших приятелей мальгашей.

Оттуда же, из форта, на четвёртый год после отъезда ампансакаба, пришло известие, что Беспойск умер в Европе. Новость эта была несомненно выдумана Ассизом, но мальгаши ей поверили. Только смертью они могли объяснить такое долгое отсутствие ампансакаба. Весть о смерти Беспойска быстро распространилась по Мадагаскару, и это ещё больше пошатнуло наше положение. У нас уже не было чёрных помощников, и проведённая в бухте Антонжиль дорога начала зарастать. Только вождь племени силюлю, в деревне которого мы жили, продолжал верить в то, что Беспойск вернётся. Он говорил нам:

— Ампансакаб не мог умереть там. Он может умереть только здесь. Пройдёт двадцать лет, а он всё-таки вернётся.

И он поддерживал караульный пункт на берегу бухты Антонжиль и по временам сам осматривал сигнальный барабан, который молчал уже пятый год.

Эта наивная вера вождя передавалась мне. Ванька, который был всегда слаб духом, давно считал, что пребывание наше на Мадагаскаре излишне. Он не уходил с острова только потому, что не было компании. Весь пятый год я поддерживал в нём веру рассказами о волоките, которая царствует в европейских канцеляриях. Я доказывал, что дело, которое Беспойск взял на себя, бесконечно трудно.

Но в конце концов мои рассказы истощились. Когда я открывал рот, Ванька кричал:

— Знаю, знаю! Но ведь в пять лет можно перевернуть любую канцелярию.

Количество зарубок на недельной пальме теперь было так велико, что Ванька влезал на плечи Сибаеву, чтобы отметить новую неделю. Все же каждое воскресенье мы продолжали проделывать это, больше по привычке, так как и Сибаев перестал верить, что Беспойск вернётся.

Все это время мы, русские, жили в деревне Силюлю, верстах в двухстах от бухты Антонжиль. Деревня была полна крыс, пауков и ящериц. Мы ближе познакомились с бытом мальгашей, с их беспечностью, нечистоплотностью и жестокостью. Все больше и больше казалось, что Беспойск взял на себя непосильную задачу, задумав превратить этих полудикарей в граждан Государства Солнца. Мы переставали верить в чудо, на которое прежде рассчитывали.

У нас, у русских, был порох, и охота кормила нас. Мы стреляли обезьян, кабанов, дикобразов, которые были похожи вкусом на поросёнка. В один прекрасный день Андреянов женился на мальгашке и занялся земледелием. У него появились быки, потом пара ребят. Жена его ловила кузнечиков, сушила их, растирала в муку и делала лепёшки. Этими лепёшками Андреянов нас угощал. За это мы приносили ему дичины и немного помогали по хозяйству. Он все время мечтал выстроить избу по русскому образцу, но дальше слов дело не заходило.

Я жил в одной хижине с Ванькой. Мы уже не отмечали больше недель на пальмах по программе Беспойска, зато два раза в год ходили в Город Здоровья. Там откапывали орудия и смазывали их говяжьим салом. Наш город зарос кустарником, и триста деревьев вокруг дома Беспойска превратились в настоящий лес. В городе никто не жил, только жёлтые змеи, ящерицы и ядовитые пауки фуки ползали по разрушенным хижинам.

Моя собака Нест давно уже издохла. От всего камчатского имущества у меня остался только сундучок, окованный железом. На дне этого сундучка, в том месте, где прежде хранился порох, а потом книга «Государство Солнца», теперь лежали мои чертежи и программа деятельности на Мадагаскаре, написанная разборчивым почерком Беспойска. Как-то я заметил, что от сырости бумага разрушилась и что скоро у меня не останется ничего. Я сказал об этом Ваньке, но он не обратил на это никакого внимания. Так подошёл 1785 год.

Я хорошо помню ту длинную ночь, когда я проснулся, сам не зная почему. Я долго сидел на своём гамаке, прислушиваясь к ночным голосам. Все было как всегда: кричали лемуры и стрекотали кузнечики. Я не мог понять, почему я проснулся.

Но потом вдруг услышал вдалеке: бум, бум! Молчание. И снова часто: та-та-та-та-та! Слёзы потекли у меня на мою бороду. Я закричал:

— Ванька!.. Ванька!.. Слышишь?

Ванька проснулся.

— Ну тебя!.. Что?

— Слышишь?

— Нет.

В это время барабан опять начал выбивать сигналы. Заглушённые лесом, они были похожи на какое-то бульканье воды.

— Что, Ванька? — заорал я не своим голосом. — Разве я не говорил тебе, что он вернётся? Буди Сибаева, беги за Андреяновым и идём!

— Может быть, ошибка? Просто какой-нибудь корабль.

— Идём без разговоров.

Между тем деревня проснулась. Мальгаши тоже услыхали звуки барабана. У дома Силюлю уже готовили носилки. Мы не стали дожидаться, когда выйдет вождь. Вчетвером мы двинулись по заросшей дороге, которая все ещё была проходима. Нам надо было как можно скорей быть на берегу бухты Антонжиль.

Мы не шли, бежали. Но эти часы бега были длиннее, чем все девять лет ожидания на острове. К нам присоединились группы бегущих мальгашей. Они кричали:

— Ампансакаб! Ампансакаб вернулся! Он привёз нам ружья. Скорей, скорей!

В эту ночь люди протоптали заросшую порослью дорогу. Лес гудел от голосов. Мы шли, нигде не останавливаясь и почти не разговаривая. Начался рассвет, быстрый, пылающий. Мы ускорили шаги, взбежали на последний холм пред морем. Остановились, чтобы перевести дух.

Далеко от берега на оранжевом море вырисовывался большой трёхмачтовый корабль. На его передней мачте трепетал алый флаг цвета рупака, с золотым солнцем посередине.

Это был флаг государства Мадагаскар, утверждённый законами ампансакаба.

 

14. Встреча

Сколько сотен и тысяч мадагассов собралось тогда на берегу бухты Антонжиль, я не знаю. Тем более, что число это возрастало с каждой минутой. Новые толпы сбегали с гор, и отпавшие вожди высоко покачивались над головами воинов в своих носилках.

Вмиг на берегу возник целый базар, шумный, как наши праздники. Но это сборище людей было одушевлено одной мыслью. Глаза всех смотрели в одну сторону — туда, где стоял корабль, содержащий в себе столько благ и надежд.

Когда мы пришли на берег, никто ещё не высаживался с корабля. Он стоял безмолвный, купаясь в лёгкой утренней дымке испарений. У меня появилась мысль взять лодку и плыть к кораблю или просто броситься вплавь. Но вожди сказали, что ампансакаб первый должен выйти к народу.

И вот, когда весь берег был закрыт толпой и трудно было дышать от жара тел, над водой бухнул выстрел, и сейчас же шлюпка отвалила от корабля.

Шлюпка быстро приближалась к берегу. Стало так тихо, что можно было слышать мерный всплеск вёсел. И тут на носу шлюпки поднялась знакомая фигура Беспойска. Он стал на скамейку. Протянул руки вперёд.

Сейчас же весь берег огласился криками:

— Велун ампансакаб!

И он отвечал с воды:

— Велун улун Малакасса!

Берег завыл и заревел. Но Беспойск понимал, что ему нечего бояться этого крика. Легко, как всегда, немного припадая на одну ногу, он спрыгнул на берег. И сейчас же попал в мои объятия. Должно быть, он не сразу узнал меня: я сильно изменился за эти годы. Но он почувствовал, что попал в дружеские объятия, и на миг прижался ко мне. Потом его подхватили Ванька, Сибаев и забывшие его за эти годы чёрные и коричневые товарищи. Все остальные в это время кричали и плясали, как самые настоящие дикари. Но и мы, белые, на этот раз были рады участвовать в плясках.

Когда обряд первого приветствия был выполнен, Беспойск приказал всем вождям, которые были на берегу, сесть в кружок. Сейчас, без минуты промедления, он заявил, что сделает доклад о своём путешествии. Но он произнёс только несколько слов и остановился. За девять лет он позабыл язык мадагассов. Он начал говорить по-французски, но этот язык забыли мы. Тогда я предложил ему говорить по-русски и стал фразу за фразой переводить на местные наречия. Вот что он нам сказал тогда:

— Друзья, я ни на миг не забывал о вас и все это время работал для нашего общего дела. Но дело это превысило мои силы. Французы не только отказали мне в дальнейшей помощи, но запретили навсегда показываться на острове. Тогда я отправился в Англию. Но англичане не захотели ссориться с французами из-за Мадагаскара и тоже отказали. Я отправился в Австрию, Испанию и Португалию, везде показывал образцы наших товаров. Но эти страны были слишком бедны и боязливы. И здесь я потерпел неудачу. Я уже считал, что дело проиграно, и хотел вернуться на остров с пустыми руками. Но тут окончилась война между Америкой и Англией, и я понял, что американцы могут быть нам полезны. Они при посредстве Франции заключили мир с англичанами в Версале; я узнал об этом и поехал в Америку.

Но Америка была слишком занята своими внутренними делами. Я говорил с Франклином, их ампансакабом, но и он не мог помочь мне. Только после долгих хлопот и переговоров мне удалось заключить договор с торговой фирмой в Балтиморе. Она снарядила на свои средства корабль, который вы видите. На нём две тысячи подержанных ружей и двадцать пушек, оставшихся от войны, три тонны пороху, ткацкие станки, спиртовые перегоночные аппараты и все инструменты, необходимые для распознавания и вскрытия руд. На корабле двадцать американских мастеров, ткачей, оружейников, пороховщиков, корабельников, два горных мастера и один мельничный. Взамен того, что нам дали американцы, мы должны нагрузить этот корабль рисом до краёв и ещё три таких корабля, когда они придут. Мы выполним это обещание исправно, потому что американцы вслед за этими товарами должны нам прислать ещё и ещё. В этой бухте будет построена контора, и через неё мы будем получать от Америки все, что нам нужно.

На этом кончил он свою речь, а потом начал спрашивать нас. К нашему стыду, мы ничем не могли похвалиться. Беспойск понял это с первых слов и сказал:

— Вы виноваты в бездеятельности, но и я виноват, что долго не возвращался. Сейчас мы примемся за работу и наверстаем упущенное время.

И он приказал, чтоб отправили гонцов в разные стороны за рисом. Он хотел удивить американцев своей исправностью и потребовал, чтобы четыреста тонн рису было доставлено к берегу в течение недели. Потом он велел приготовить носилки для матросов, чтобы сразу переправить их в центр острова. Он сказал:

— Я запретил им спускаться на землю, чтоб они не заболели лихорадкой. Эти люди достались мне дорого.

Он приказал вождям выделить две тысячи воинов для пехоты и четыреста человек в артиллерию. Затем он велел немедленно строить временные склады для привезённых товаров, которые должны были быть в дальнейшем доставлены в центр острова. Наши старые работники из Города Здоровья тут же приступили к постройке.

После того как он сделал все эти распоряжения, он позвал нас, русских, и начал говорить с нами отдельно. Он сильно постарел за эти годы, хотя ему было всего сорок четыре. Память не изменила ему. Он расспрашивал обо всех мелочах, как будто уехал вчера. Потом он рассказал нам о своих скитаниях. Ему пришлось много страдать. У него не было денег, чтобы отправиться в Америку, и нечего было продать. Тогда, по предложению издателя Магеллана, он описал свою жизнь, конечно замаскировав свои подлинные цели и замыслы. За рукопись в тысячу страниц он получил довольно много денег и на эти средства добрался до Америки. В Балтиморе, по негласному соглашению с торговой фирмой, он оставил свою жену в обеспечение того, что выполнит обязательства, принятые по договору. Его плавание от Америки было несчастливо. Корабль несколько месяцев простоял в Бразилии, выжидая попутного ветра. Но, несмотря на все это, ампансакаб выполнил свои обещания перед народами Мадагаскара. Он вернулся победителем.

Настал вечер. Беспойск несколько раз собирался ехать на корабль, но всякий раз задавал вопрос или начинал говорить что-нибудь и оставался.

Последний раз, уже ступив на шлюпку, он засмеялся и закричал:

— Лёнька! А ведь Паранчин и Измайлов остались живы. Капитан Кук написал о них в своей книге. На корабле эта книга есть…

И он опять начал разговаривать, забыв, что собрался уезжать. Наконец он отпустил шлюпку и просил передать капитану, что остаётся ночевать на берегу. В мгновение ока была выстроена хижина в том месте, которое он указал.

В это же самое время мальгаши жгли на берегу костры из смолистых ветвей, чтобы отогнать лихорадку. Крики и пение песен продолжались далеко за полночь. Только под утро наконец мы решили вздремнуть.

Я засыпал с чувством, что мне жалко спать, так хороша казалась мне жизнь. Но я очень устал за день, и сон овладел мною. Помню, я плакал во сне, страдал и старался поскорее проснуться.

Рано утром нас разбудил вождь Силюлю. Страшно перепуганный, он кричал:

— Ампансакаб, твоего корабля нет! Это был призрак!

Мы не поверили, выбежали из хижины и убедились в том, что корабля действительно не было, словно воды бухты Антонжиль поглотили его. Перед нами была совершенно ровная поверхность залива.

Среди мальгашей сейчас же пошли разговоры, что корабль был волшебный, и началось бегство от берега. Но Беспойск, в кармане которого лежал договор с американской фирмой, посмотрел на дело иначе.

— Измена, — сказал он. — Как я не догадался, что возможна измена?..

Уже позже, через несколько лет, выяснилось, что на корабле действительно произошла измена. Не исключена возможность, что ночью там побывал Ассиз. Во всяком случае, помощник капитана корабля, француз, сумел убедить капитана, что крики, которые неслись с берега ночью, говорили о том, что Беспойск убит. Он уговорил капитана идти в какой-нибудь другой порт и там распродать груз. Мастера же, напуганные диким видом острова и его обитателей, предпочли вернуться в Америку.

Беспойск недолго предавался отчаянию. Он вызвал меня к себе и спросил:

— Целы ли пушки, которые мы закопали на Равнине Здоровья?

— Да, целы. Но у нас нет пороху.

— Порох будет, — сказал Беспойск. — Если только он есть в Люисбурге.

 

15. Последняя глава

Через несколько дней двести мадагассов начали производить военное учение перед самым французским фортом. Ассиз вызвал переводчика сказать, чтобы они перенесли свои упражнения в другое место. Начальник отряда, мальгаш, ответил, что остров Мадагаскар принадлежит мадагассам и что если французам тут что-нибудь не нравится, то они могут уезжать во Францию. Тогда Ассиз приказал выстрелить по мальгашам картечью. Мальгаши отступили в лес, унося с собой раненых. А к утру следующего дня Люисбург был наш.

Мы его взяли почти голыми руками. Ночью, когда картечь наполовину проносилась над головами, а пушки не были видны, мальгаши были способны сражаться храбро. С нашей стороны было много убитых. Французы были убиты все. И форт со всеми орудиями, ружьями, порохом и припасами перешёл в наши руки.

— Вот мы и дома! — произнёс Беспойск, усаживаясь за стол в нашем складе. — Теперь можно считать, что Мадагаскар объявил войну Франции.

— Но ведь они нас разобьют! — сказал боязливо Ванька.

— Нет. Надо знать военное дело. Для того чтобы покорить Мадагаскар, нужна армия не меньше как в десять тысяч. Мы отступим в центр острова. А там нас защитят два генерала: лес и лихорадка.

Мы захватили пятьдесят ружей в Люисбурге и четыре орудия, да четыре было у нас. Беспойск начал формировать из мальгашей огнестрельную роту, и это нам удалось. Но с пушками мальгаши не могли справиться. После каждого выстрела они падали на землю. Мы напрасно тратили порох на учение. Всякий раз повторялась та же история.

— Привыкнут! — говорил Беспойск.

— Да, но тогда у нас не будет пороха, — говорил я.

И туземная артиллерия так и не была создана.

Беспойск приказал начать постройку новой столицы в центре острова, и туда были двинуты наши главные силы. Одновременно с этим мы вели укрепление Люисбурга. Надо было расширить его, чтобы занять значительным гарнизоном. Беспойск говорил, что бухта Антонжиль должна остаться за нами во что бы то ни стало.

Мы недолго пользовались миром. Каким-то путём весть о взятии нами Люисбурга дошла до Иль-де-Франс Как-то утром мы увидели два фрегата перед самым нашим фортом.

Я предложил отступить от берега и сдать форт французам, но Беспойск со мной не согласился.

— У меня другие планы, — сказал он. — Мы должны рискнуть.

— Как?

— Взять оба эти корабля. Затем мы отправимся на Иль-де-Франс и захватим его губернатора вместе с неприкосновенными запасами. Мы там не оставим камня на камне и вообще отучим французов являться в эту часть океана. Понял?

И он отправил гонцов вверх по реке Тингбаль с требованием, чтобы туземные лодки были приведены в готовность и сдвинуты к морю. Он предполагал через несколько дней ночью взять корабли с лодок, что, по его сведениям, иногда делалось в старые времена.

Но французы в этот же день начали высадку. Первая попытка прошла неудачно. Мы их загнали в воду, и они едва спаслись. Тогда они подвели один корабль к берегу и под прикрытием его огня спустили сотню солдат с одной пушкой.

Собственно, и эта уловка их была бы безуспешна, если бы не страх мальгашей перед орудием. Беспойск, увидевши французов на берегу, приказал их выбить немедленно. Мальгаши заупрямились, он не утерпел и сам пошёл вперёд со своей огнестрельной ротой. Рядом с ним стали мы, русские, и бегом понеслись на французский отряд.

Первый же выстрел картечью выбил из наших рядов Сибаева и Андреянова. Но мальгаши не подались.

— Они привыкли к картечи! — закричал Беспойск. — Вперёд!

В этот самый момент он упал, поражённый пулей. У него на рубашке было только небольшое пятнышко крови. Я наклонился к нему и спросил:

— Вы сильно ранены, президент?

Он ответил едва слышно:

— Не зови меня президентом. Зови дураком. Проиграть такое дело… Впрочем, я умираю.

Слово «умираю» он выкрикнул громко, в тот момент, когда я взвалил его себе на плечи. Наши мальгаши к этому времени уже все рассыпались. Я бежал вслед за ними к лесу с раненым ампансакабом на спине. Он холодел в моих руках. И когда я положил его на опушке у корней увиранды, дерева с кружевными листьями, он был уже мёртв.

Мы проиграли сражение. Французы заняли форт и обстреливали опушку леса картечью. Я и Ванька должны были спасаться как можно скорей. Даже тело Беспойска мы не могли унести с собой — лес не позволил.

Но перед тем как проститься с ампансакабом навсегда, я обыскал его карманы. В одном из них лежала книга «Государство Солнца» и в ней договор с американской фирмой. В другом — орден Святого Духа и два пиастра денег. Из этих вещей я взял с собой только книгу.

Наутро нам сообщили мальгаши, что французы похоронили Беспойска позади форта и что на могиле его стоит караул. Рядом с ним похоронили Сибаева и Андреянова. Трупы туземцев остались неубранными.

Теперь все мальгаши, а вместе с ними и надежды покинули нас. Я не хотел больше оставаться на Мадагаскаре. Французы объявили награду за нашу поимку, но с помощью вождя Силюлю мы переправились на западный берег острова, в страну сакалавов, а затем нашли возможность уплыть в Африку.

У нас с Ванькой была восьмушка золота, когда-то полученная в подарок от принца Формозы. Тогда мы берегли это золото, чтобы добраться до Государства Солнца. Теперь при его помощи мы бежали с Тапробаны. На арабском парусном судне мы переплыли Мозамбикский пролив и по образу пешего хождения вышли к мысу Доброй Надежды. Там мы не нашли ни Чулошникова, ни Ерофеева. Но и без них мы сумели наняться матросами на английский корабль, шедший в Европу. Мне хотелось непременно побывать в Париже. Ваньку же потянуло в Россию. Мы расстались с ним в одном испанском порту, и я потерял его след.

В Париже мне удалось отыскать издателя Магеллана, который купил когда-то у Беспойска его записки. Я пришёл к нему и сказал, что нарочно приехал с Мадагаскара, чтобы сообщить ему о конце Беспойска. Передал ему подробности смерти ампансакаба и просил его приписать последнюю главу.

Магеллан пожалел Беспойска, но тут же заявил, что о напечатании его записок, особенно о последней главе, не может быть и речи: цензура никогда этого не разрешит. Однако он ошибся.

В Париже мне пришлось быть свидетелем великих событий. На моих глазах слетела с плеч голова Людовика XVI, того самого, который нашёл, что деятельность Беспойска на Мадагаскаре слишком дорого обходится Франции. Но прежде чем упала эта голова, в Париже, у издателя Бюиссона, вышли из печати воспоминания Августа Беньовского.

«Зови меня дураком», — сказал Беспойск, умирая.

Но будь у него хоть семь пядей во лбу, он не смог бы осилить того дела, за которое взялся! Мы слишком рано приехали на Мадагаскар.

Каждый, кто прочтёт записки Беспойска, должен признать, что он был удивительный человек по части умения командовать людьми, убеждать их, воодушевлять на подвиги.

Он ошибался большую часть жизни, и, несмотря на это, люди всё-таки шли за ним.

В своих записках, написанных для продажи, Беспойск не захотел точно указать своих истинных целей, планов и надежд. Такой же ошибки не избегли и другие авторы, которые брались описывать жизнь отважного поляка. И вот, чтобы поправить эту беду, я и решил собраться с воспоминаниями и написать эту книгу.